Валерий Лялин. ЦАРСКАЯ РОЗА

Валерий Лялин. ЦАРСКАЯ РОЗА

На каждой остановке, по дороге от вокзала до Ливадии, Государя Императора поджидала свежая казачья полусотня, которая сопровождала его, ехавшего в сверкающем никелем белом открытом «Форде». В Симферополе на вокзале, его, прибывшим специальным царским поездом из Петербурга, встречали отцы города и духовенство. Гарнизонный духовой оркестр с блестящими на солнце медными трубами слаженно сыграл «Боже Царя храни» и «Коль славен наш Господь в Сионе».

Городской голова, потея во фраке и вытирая лысину платком, преподнес Государю большой букет алых крымских роз, который камердинер отнес в машину и бережно положил на кожаное сидение. Большая мощная машина, урча мотором, двинулась по Симферопольской долине к Ангарскому перевалу. Обычно Государь следовал в Ливадию от Севастополя через Байдарские ворота, Симеиз, но на этот раз он решил опробовать новую американскую машину на более сложной и длинной дороге. Шофер, весь в скрипучей коричневой коже, в шлеме и больших защитных очках-консервах вел машину острожно, с умеренной скоростью, чтобы не отставала скачущая за автомобилем казачья полусотня. Машина легко взяла подъем на перевал и сделала остановку перед спуском вниз. Казаки, по команде есаула, спешились и стали с конями по обеим сторонам дороги.

Утомленные быстрым подъемом на перевал, кони водили потными боками, роняя пену, грызли железные удила и потряхивали головами отгоняя назойливых мух. Государь вышел размяться из машины и, подойдя к есаулу, о чем-то тихо его расспрашивал. Здесь, на вершине перевала, было не жарко, слегка веял прохладный ветерок и Государь в летней армейской форме с полковничьими погонами чувствовал себя прекрасно. Шофер, подняв очки на лоб, обошел машину, попинал ногами в коричневых крагах тугие шины и удовлетворенно сел на свое место к рулю. Набежавший с моря порыв ветра зашелестел листвой и умчался в долину. В ясном ярко синем небе, выписывая круги, плавно парили два орла. Государь, проводив птиц взглядом, вынул портсигар, и постучав папиросой о крышку, закурил и присел на лавочку, сооруженную здесь для странников и монахов.

Здесь, неподалеку был Космо-Дамиановский монастырь, расположенный в ущелье под горой Чатырдаг. Как то в прошлые годы он ездил туда на лошадях. Там был живописный крутой четырехкилометровый подъем по узкой дороге среди букового леса, временами открывался вид на море, Чатырдаг и Екатерин гору, потом шумящая горная речка Альма, скалы поросшие мхом, упавшие вековые буки и, наконец, сам монастырь. Здесь, на заре христианства, спасались от римского императора-язычника Карина святые братья врачи-бессеребренники Косма и Дамиан. Хотелось бы туда съездить еще раз, но, к сожалению, машина там не пройдет. Потом мысли Государя приняли другое направление. Он думал, что опасение его дворцовых приближенных о злодеях бомбометателях пока не оправдались. Его поездка проходила без приключений. Хотя террористы действовали в стране довольно нагло и энергично, убивая губернаторов, министров, а недавно взорвали тщательно охраняемую дачу премьер-министра Столыпина. К счастью, сам Столыпин не пострадал, но взрыв был ужасающей силы, разворотивший полдома и погубивший тридцать два человека. Была тяжело ранена дочь Столыпина, но сам министр просто чудом остался жив.

— Бог сохранил его для России, — тихо проговорил Государь.

Перед отъездом Государю хотели придать усиленную охрану, но он отказался, довольствуясь казачьей полусотней. Он подошел к машине и сел позади шофера. Машина, выпустив струю синего дыма, медленно тронулась в путь. Есаул скомандовал спешенным казакам: «По коням!», и полусотня поскакала вслед за машиной. Этот участок пути с частыми и крутыми поворотами был наиболее сложным и шоферу приходилось все время притормаживать машину и быть начеку.

Слева показалась скалистая Екатерин гора с четким профилем Екатерины Великой и белые домики татарского селения Демерджи у ее подножья. Перевал кончился, и машина въехала в аллею темнозеленных кипарисов с виноградниками по сторонам. У самого въезда в Алушту стояла толпа горожан, встречающая Государя. Машина остановилась примерно в ста метрах от толпы. Государь вышел из машины и, приняв от камердинера серебрянный стаканчик, подошел к фонтану с горной ключевой водой. Он подставил стаканчик под ледяную хрустальную струю и с удовольствием выпил два стакана, утолив жажду. Горожане, тем временем, торопливо спешили к машине. Впереди всех бежала девочка в белом платье с подносом в руках, на котором лежали хлеб-соль. Щеки ее зарумянились, черные кудри с красным бантом растрепались и падали на глаза. Она подошла к Государю и, слегка присев, подала ему поднос с хлебом-солью. Государь милостиво принял подношение и передал камердинеру. Обернувшись и взглянув на девочку, он был поражен ее ослепительной южной красотой, маленькой красавице было лет двенадцать-тринадцать.

— Как зовут тебя, моя прелесть? — спросил ее Государь.

— Дина, — потупив прекрасные черные глаза, отвечала девочка.

Государь подошел к машине и вынул из середины букета самую пышную темно-красную розу. Он подал розу Дине и наклонившись поцеловал ее в голову.

— Будь счастлива, милая девочка — сказал ей Государь. Машина, взревев мотором, понеслась к Алуште. Сзади, не отставая, грохоча подковами по камням, скакала казачья полусотня. Дина, прижав обеими руками царскую розу к груди, побежала домой, ничего не замечая кругом.

В конце сороковых годов, после Отечественной войны, я посещал одно греческое семейство, жившее на краю Симферополя в собственном доме. Признаться, ходил я туда только ради дочери старого Христофора. Особой красотой эта девушка не отличалась, но в ней была какая-то привлекательность, какое-то неотразимое обаяние, которое французы называют шармом. Этот шарм был в ее грациозной фигуре, прекрасных манерах и больших синих глазах. Она была умна, образована и лет ей было двадцать с небольшим. Все в этой семье были обычными обитателями тихого провинциального городка.

Пожалуй, только тетка девушки, примерно пятидесяти лет, выглядела настоящей дамой из дореволюционной России, шагнувшей из серебряного века Александра Блока и Вертинского в нашу серую социалистическую действительность. Взор ее больших черных глаз как-то скользил поверх голов, когда она шла по улице с гордой посадкой головы, отягощенной сзади массой волос, убранных в старомодную прическу. Всегда в шляпке к лицу, всегда в перчатках и элегантном костюме она всем своим видом являла себя отголоском старого попранного мира. Со мной она здоровалась, но не больше, хотя мне всегда хотелось поговорить с ней о прошлой незнакомой и ушедшей жизни. В ее комнате, заполненной старинной мебелью, стоял прекрасный концертный рояль, и она часто играла этюды Шопена и «К Элизе» Бетховена, играла она с чувством, особенно «Времена года» Чайковского, наполняя весь дом волшебными звуками музыки. Иногда она останавливалась, прерывая игру, как будто о чем-то думая, и после паузы опять продолжала. Замужем она не была, и после смерти отца — богатого Алуштинского грека, жила в Симферополе в семье родной сестры.

Во время немецкой оккупации Крыма, она работала машинисткой и переводчицей в конторе одной немецкой фирмы по скупке и переработке фруктов. После прихода советских войск это ей было поставлено в вину и она была отправлена в ссылку на Колыму. Там ее увидел и безумно влюбился какой-то большой начальник Колымских лагерей и долго и настойчиво преследовал ее, но кажется безуспешно. В свое время она вернулась из ссылки в Крым и устроилась бухгалтером на консервную фабрику.

Вскоре я уехал из Крыма и вернулся, страшно сказать, только через тридцать лет. Старого Христофора и его жены уже не было. Оба они упокоились на Симферопольском кладбище. Дочь их состарилась, но все же была приятной и милой. А тетя — эта гордая пожилая красавица была еще жива, но из дома не выходила, потому что совершенно ослепла. Я даже не предполагал, что она еще жива, и сидя за чаем вздрогнул, услышав громкие мелодичные звуки прелюдии Шопена.

— Как, тетя жива!? И это она играет?

— Да, это она играет, хотя уже ничего не видит.

Я поставил чашку на стол и сказал хозяйке:

— Прошу тебя, сходи к ней в комнату и спроси, можно ли мне зайти к ней.

Когда затихли звуки рояля, Елена зашла в комнату к тетке и получила разрешение. Постучав в дверь, я зашел в жилище этой удивительной старой женщины, и первое, что мне бросилось в глаза были два чудных написанных маслом портрета в овальных позолоченных рамах. Это были Августейшие супруги: Государь Николай II в парадном мундире офицера лейб-гвардии Преображенского полка и Императрица Александра Феодоровна в бальном платье с жемчужным колье на шее и алмазной диадемой в волосах. Сама хозяйка комнаты сидела в кресле, поставив ноги в туфлях на низкую бархатную скамеечку.

Я поздоровался с ней и сказал:

— Вы меня помните, тетя Дина? Много лет прошло с тех пор, как я был здесь в последний раз. Вы меня помните?

— Я тебя отлично помню, Валя. Ты был тогда очень приятный мальчик, темноволосый с голубыми глазами. Хорошо, что ты опять приехал и зашел к нам. Раньше здесь было тихо. Ведь наш дом стоял на окраине города. Но город вырос, расстроился и пришел к нам со своим шумом, суетой и бензиновой гарью. Наш маленький домик теперь окружают большие многоэтажные дома. Возле нашего крыльца пролегло шоссе в сторону Южного берега, по которому день и ночь мчатся автомобили. Шуршание их колес об асфальт сливается в один звук, напоминающий мне шелест мелких морских волн, набегающих на песчанный берег. Да, дорогой мой, жизнь прошла. Годы отняли у меня зрение, но я еще могу играть на этом чудном рояле. Что тебе сыграть?

— Сыграйте «К Элизе» Бетховена.

Старая женщина медленно поднялась с кресла, подошла к роялю, села и подняв лицо помассировала кисти рук. Затем сосредоточившись, поставила пальцы на клавиши, и в комнате зазвучала нежная божественная мелодия. После этого дня я часто стал заходить к ней в комнату, я приносил ей шоколадные конфеты, которые она любила, и мы беседовали.

— Когда летом 1918 года я узнала, что в доме Ипатьева большевики расстреляли Государя и всю его Семью, я внезапно потеряла сознание и после болела и лежала в постели целый месяц. Три раза ко мне вызывали знаменитого симферопольского доктора Синани, но он был в большом затруднении и не мог поставить диагноз, только все говорил:

— Это старые дела, да, это старые дела.

Прописывал мне Гофмановские капли, бром, валериану. Родные уже не надеялись на мое выздоровление, но я медленно стала поправляться и, наконец, поднялась с постели. По природе своей я — монархистка, здесь еще, конечно, была примешана и детская любовь к Государю. Ведь однажды, когда Государь ехал в Ливадию, он поцеловал меня, подарил розу и пожелал мне счастья. Счастье могло быть, но революция погубила мою молодость, пожалуй и всю жизнь. Был у меня и жених. Красавец, гвардейский офицер из Прибалтийских немцев. Большевики расстреляли его у вокзальной стенки в Джанкое в двадцатом году. Открой ящик письменного стола и подай мне альбом.

Я достал старинный с бронзовой монограммой обтянутый зеленым бархатом альбом. В нем были старые очень четкие фотографии, накленные на фирменный картон ателье. Здесь была и маленькая Дина, и Дина с пышной царской розой в руке, Дина в подвенечном платье. Был здесь и жених ее — молодой бравый офицер с породистым дворянским лицом.

— А это что за мальчик в матроске? У него удивительное лицо.

— Это Царевич Алексей. Девочкой, в своих детских грезах я мечтала выйти за него замуж, ведь он бывал так близко от нас. В те времена у моего отца был прекрасный выезд с хорошо подрессоренной коляской и двумя резвыми лошадьми. Я частенько велела запрягать кучеру, и из Алушты ехала в Ливадию в надежде хотя издали увидеть Государя и Наследника. Но все было напрасно, а подъезжать ко дворцу запрещалось. Но однажды, в Ливадийском парке я встретила Цесаревича. Наши коляски разминулись и я успела послать Алексею воздушный поцелуй. Он помахал мне рукой и все оглядывался на меня. Но его тоже убили в Екатеринбурге. Посмотри, на обратной стороне фотографии есть стихи. Прочти их вслух.

На обратной стороне тонким женским почерком бледными анилиновыми чернилами были стихи:

За Отрока — за Голубя — за Сына, За царевича младого Алексия, Помолись, церковная Россия! Очи ангельские вытри, Вспомяни как пал на плиты Голубь углицкий — Димитрий. Ласковая ты, Россия, матерь! Ах, ужели у тебя не хватит На него — любовной благодати? Грех отцовский не карай на сыне. Сохрани, крестьянская Россия, Царскосельского ягненка — Алексия!

Из незрячих глаз Дины по щекам ползли слезы, и она вытирала их тонким батистовым платком.

— Эти стихи написала Марина Цветаева. Она любила бывать в Крыму, и я с ней была знакома. О, какой это был великий грех — убийство Царской Семьи. Тяжелая свинцовая тень его легла на всю Россию, и не было нам, после этого ни счастья, ни удачи.

Старая Дина повернула лицо в правый угол, где у нее были иконы, и перекрестившись, сказала: «Милосердия двери отверзи нам, Благословенная Богородице, надеющиеся на Тя, да не погибнем, но да избавимся Тобою от бед: Ты бо еси спасение рода христианского».

— Ну, ладно, ты иди, Валя, а я отдохну, устала я очень. Потом приходи опять.

В одно из моих посещений Дина сказала мне:

— Я тебя попрошу оказать мне услугу.

— Пожалуйста, отчего же не оказать. Говорите, какую услугу?

Она помедлила, помолчала, а потом тихо сказала:

— Когда я буду лежать в гробу, и ты придешь проститься, то достань из ящика заветный альбом. Там, в конверте лежит высохшая царская роза. Ты возьми ее и положи мне на грудь. Сделаешь?

— Обязательно сделаю.

И я все сделал как она просила. В день похорон на Симферопольском кладбище пыль стояла столбом. Рыча и ворочая ковшом, кладбищенский экскаватор, вынимая землю, рыл узкую траншею. Было жарко, и полуденное Крымское солнце нещадно припекало голову. После отпевания в кладбищенской церкви, гроб подвезли к траншее. Хмельные краснорожие могильщики поставили гроб в ковш экскаватора и стальная рука опустила его вниз, щедро засыпав пыльной землей. Рабочие лопатами выровняли холмик и сверху положили тяжелую каменную плиту с корсунским крестом и надписью:

«Дина — дочь Андрея Костаки. Да упокоит Христос душу ее в селениях праведных».

14.I.2002 г.