Валерий Лялин. ИЗ ОМУТА

Валерий Лялин
ИЗ ОМУТА

— Папа, спаси, я умираю, — задыхаясь, про­шептала молодая девушка и упала на пороге, когда отец открыл дверь. В квартире началась суматоха, залаяла встревоженная собака, из квартиры напротив высунулась лохматая голова любопытной старухи с сигаретой в зубах. Антон Петрович с женой потащили дочку на диван. «Скорую помощь» не вызывали, потому что хозяин квартиры сам был неплохой врач, и все уже было приготовлено для дезинтоксикации, и болезнь дочери тоже была известна. Дочка была наркоманка и уже года три, как говорят, «сидела на игле». Отец быстро сделал ей инъекции, поддерживающие сердечную деятельность, и наладил спасительную капельницу.

— Боже мой, Боже мой! — плакала мать, хватаясь за голову. — И когда же кончится эта достоевщина?!

— Опять перебрала дозу, — сокрушался отец, нащупывая у дочери нитевидный пульс.

Дочка, бледная, с синюшным лицом, обливаясь холодным липким потом, лежала без сознания, закатив глаза.

Мать, рыдая, продолжала плакать, укоряя дочь, хотя та ничего не слышала.

— Вот, опять прошлялась всю ночь неизвестно с кем и пришла умирать домой. Безсердечная ты, Машка, не жалеешь ни себя, ни мать, ни отца.

А Маша была рослая, красивая блондинка, с медалью окончившая школу и легко проходившая конкурсы в институты, которые она по своим капризам меняла дважды. А покатилась она по наклонной с тех пор, как поступила в секцию конного спорта, где вовсю процветала распущенность нравов. Общение с горячими породистыми лошадьми, особенно верховая езда, разжигали чувственность. От этих благородных животных исходила какая-то жизненная сила («вис виталис», как говорили древние язычники-римляне, знавшие толк в лошадях и обожавшие конские ристалища). После победы на скачках лошадники устраивали бурные многочасовые застолья, часто переходящие в оргии. Маша вначале старалась сторониться этих застолий, но постепенно присмотрелась, привыкла и стала участвовать в них. Как-то, полупьяная, она бездумно пала с наглым кавказцем-жокеем, а потом пошло и пошло, пока она не докатилась до притона наркоманов.

Приезжавший недавно из прионежского села дедушка Василий, посмотрев на их нескладную жизнь, сказал:

— Как перед Господом встанем и какой ответ за Машу держать будем? Ведь она теперича полностью в когтях сатаны. Эх, горе-злосчастие, хороша Маша, да не наша!

А на наркоту каждый день требовались деньги, и немалые. Любострастного дьявола, поселившегося в её молодом и прекрасном теле, надо было кормить героином, и кормить каждый день, а если нет, то начиналась дьявольская ломка. Бес бушевал у неё внутри, и она уже не помнила себя от неслыханных пыток. Полураздетая, косматая, как ведьма, она в бешенстве металась по квартире, всё сокрушая и испуская дикие вопли и чёрные ругательства. Она ползала на коленях перед отцом, прося денег на косячок, на одну только дозу, потому что она погибает. Схватив нож, резала себе руки, чтобы разжалобить отца, срывала с себя одежду и кричала, что, если он не даст ей денег, она голая выскочит на улицу и начнет предлагать себя каждому. Ничего не добившись, наркоманка как зверь набрасывалась на отца, хлестала его по щекам, крича, что это он недосмотрел за ней и тем погубил ее. И Антон Петрович — уважаемый доктор, заведующий отделением, плача, доставал бумажник и давал Маше деньги, которые она жадно хватала и исчезала за дверью на несколько суток. А мать во время этих беснований запиралась в ванной, зажимала себе уши ладонями и тихо стонала от душевной боли.

Оставаясь один, Антон Петрович горестно размышлял: и за что ему такое? Он, круглый сирота, потерявший родителей в блокадном Ленинграде, воспитывался в детском доме. Всё дурное всегда обходил стороной и не пристрастился ни к куреву, ни к выпивке. Учась в медицинском институте, очень нуждался и жил в основном на маленькую стипендию, какая в те времена была определена в гуманитарных вузах. Учёба в институте отнимала почти всё дневное время. Учился он хорошо и готовился стать настоящим и понимающим врачом. Но когда нужда схватила его за горло, то он пошел работать ночным санитаром на «скорую помощь». Взял он десять ночных дежурств в месяц. Дежурства были напряженные. Вызовы шли безпрерывно всю ночь до утра. А утром — тяжёлая, гудящая голова и лёгкое, невесомое тело. В глазах — калейдоскоп ночных событий: то он извлекает из машины окровавленное безчувственное тело, то стоит в богатой квартире и с удивлением смотрит на висящего на крюке удавленника, то возится с умирающим наркоманом, то везёт в больницу с огнестрельными ранами бандитов после разборки. А утром — в институт, на лекции и практические занятия. И так все шесть лет. Только молодость и крепкое здоровье да, видно, Божие заступничество за сироту помогли окончить ему институт. Получив диплом врача-лечебника, он был направлен в рыбацкий поселок на берегу Онежского озера. Народ тут жил крепкий, обстоятельный, и сплошь старообрядцы Поморского согласия. Со стороны врачебной практики всё пошло как по маслу, но народ здесь был такой интересный, такой чистый в своем этническом составе, что в молодом докторе пробудился этнограф-славянофил, и он стал записывать их песни, сказания, пословицы. Ходил с ними на баркасах на рыбный промысел, грелся ночами у костра, ел онежскую уху. Присмотревшись к ним и читая историческую литературу, он понял, что народ этот состоял из потомков древних новгородцев. Они никогда не были рабами, всегда жили вольно, никому не кланялись, исправно платя подати в государеву казну. Светловолосые, с яркими голубыми глазами, статные и крепкие, они являли собой чистый тип великорусского народа. Все они были верующими, и храмы Божии называли «моленные». Антон Петрович стал ходить к ним на богослужения, поражаясь неслыханному ранее древнему знаменному пению. Служба совершалась по дьяконскому чину, без Божественной литургии. Здесь же он присмотрел себе красивую, статную девицу с большими голубыми глазами и русой, до пояса, косой. Родители её кобенились, не хотели отдавать девку за чужака, да еще некрещёного. Пришлось ему принять крещение в водах Онежского озера. И ещё ему помогло, что он был доктор, и доктор хороший, заслуживший доверие и уважение у поморов. По прошествии трех лет он с молодой женой вернулся в свой родной город на Неве. Вначале они снимали комнату, а потом получили и своё жильё, где на радость, а потом, как оказалось, на горе у них родилась Маша.

Когда Антон Петрович воспитывался в детском доме, о Боге там никогда и никто не упоминал, как будто Его вовсе не было. Так и жили в повседневной, мертвящей душу суете. Но когда он работал в Прионежском поселке, где жили сплошь верующие в Бога люди, да еще как крепко верующие, где Православие было не традицией, не обычаем, а настоящим образом жизни, и он плыл в этом потоке жизни целых три года… Конечно, в душу его были брошены семена веры православной, которые вот сейчас, когда в его дом пришла беда, начали давать благие всходы. Антон Петрович стал тайно ходить в церковь на богослужения, носил нательный крест. Крещён он был правильно, старообрядческим наставником в Онеге, в три погружения, но святым миром не помазан. Поэтому он все объяснил настоятелю храма и был миропомазан и присоединен к Православной Церкви. Подрастающую дочь он не посвящал в основы Православия из-за боязни, что у нее могут быть неприятности в школе, да и его самого затаскают в месткоме и по начальству.

Обдумывая мучительный вопрос: «А за что мне все это?» — он приходил к одному и тому же ответу: «А вот за это самое, за слабодушие и трусость перед Лицом Божиим. Так как Христом сказано: Ибо кто постыдится Меня и Моих слов в роде сем прелюбодейном и грешном, того постыдится и Сын Человеческий, когда приидет в славе Отца Своего со святыми Ангелами.

— Да, я виноват, — каялся он, — в том, что убоялся людей больше, чем Бога. Значит, не было у меня страха Божия, который есть начало премудрости. А без премудрости я оказался на уровне скота безсловесного. Вот и пожинаю теперь эти горькие плоды своей глупости.

Маша не приходила домой уже целых семь дней, и он не знал, где её искать. Он молился Богу, и был услышан. На десятый день вечером позвонили из психиатрической больницы и сообщили, что Маша находится на принудительном лечении в наркологическом отделении.

Когда Антон Петрович, нагруженный фруктами и банками с соком, пришёл к ней в больницу, она не захотела с ним встречаться и возвратила всю передачу с санитаркой. Он медленно шёл по больничному двору и раздавал всё встречным больным. Кулёк со спелыми грушами он отдал старушке, сидевшей на лавочке и перебиравшей чёрные монашеские чётки. Она приняла подарок и, посмотрев на него взглядом совершенно разумного человека, спросила:

— За кого помолиться? Он ответил:

— Помолись за здравие грешной Марии.

— А ты не горюй, за скорбью всегда приходит утешение.

— А как твое имя, матушка?

— Любушка, — ответила она.

У Маши в стационаре была тяжёлая ломка, но когда она наконец прошла, Маша стала выходить на воздух в больничный сад. В цветущем зелёном саду она обрела некоторое спокойствие и не хотела думать, что скоро придёт вторая волна ломки и мучительная тяга к наркотику. У неё было какое-то оглушенное состояние отрешённости от мира, и она сторонилась других больных, не желая с ними общаться.

Больных позвали на обед, а когда вечером вновь выпустили в сад, к ней подошла небольшая сухонькая старушка, по-деревенски повязанная платком, в длинном не по росту халате и с монашескими четками в руках. Она так ласково, так благожелательно и сердечно посмотрела на Машу, что у неё потеплело в груди и как-то легче стало дышать.

— Благословение Божие на тебя, Мария.

Старушка вынула из кармана большую спелую грушу и вложила её Маше в руку.

— Ты кто? Ты всё знаешь? Как тебя звать?

— Я — Любушка, а знаю я только то, что мне внушает Дух Святый.

— Как странно, «Дух Святый». Может, за это тебя и посадили сюда?

— А мне, Машенька, везде хорошо. Где бы я ни была, везде я чувствую присутствие Божие. Не надо мне ни Рима, ни Иерусалима. Христос — везде. Поэтому мне везде дом родной.

— Как странно и удивительно ты говоришь. А мне вот страшно здесь. Иногда от страха я не знаю, куда деться.

— Не надо, Маша, бояться. Бойся только Бога, да еще сотворить грех. А страх побеждается молитвой.

— Ах, Любушка, Любушка, грехов на мне так много, и тяжёлые они, как бетонная плита. Я и гуляла, и наркоманила, и даже родного отца била по лицу.

— Успокойся, Машенька, если ты не будешь повторять свои грехи, Христос Бог простит тебя и ты будешь новым человеком. Я вижу, что ты не крещена и у тебя в душе сидит дух лукавый. Я его распознала. Когда выйдешь из больницы, первым делом покайся перед Богом, крестись, прими святое Причастие, и чёрный дух, который в тебе, оставит тебя. Вот уже нас загоняют в палаты. Да хранит тебя Господь. Выходи завтра опять в сад, и мы вновь встретимся.

Удручённый вернулся домой Антон Петрович. Долго молился он и плакал. Всё просил Бога дать ему вразумление, как помочь Маше. Когда он лёг спать, то сон долго не приходил к нему. А когда он заснул, то во сне услышал голос, сказавший ему: «Пиши Маше письма». И он стал писать в больницу каждый день. Он писал, ничего не обдумывая, и цепочка слов как бы сама вязалась в голове, исходя из сердца. Он писал о своей отцовской любви к ней, о незабываемых годах на Онеге, об Иисусе Христе и Его страдании во имя спасения грешников, о Божией Матери, Которой Самой оружие пронзило сердце, когда Она видела, как мучили и унижали Её Божественного Сына, как обмирала Она, видя Его распятым на Кресте. О погребении и восстании Христа из мёртвых на благо всему человечеству. Писал ей о светлых Ангелах и Архангелах, противостоящих и постоянно воюющих с тёмными силами зла. Писал он ей и о своих больных, пораженных болезнями по грехам своим, о тех, которые, лёжа на больничной койке и размышляя о причине своей болезни, приходили к выводу, что их болезни тесно связаны с их страстями и пороками. Что эта категория больных быстрее выздоравливала по сравнению с бездумно и тупо страдающими. О многом писал он ей. И ни одного дня она не оставалась без его писем, которые давали ей нравственную и духовную силу, как прочную опору в призрачной и странной жизни её. Он не пытался с ней встретиться, но регулярно посылал ей передачи, где однажды вместе с цветами и фруктами передал ей Новый Завет Господа нашего Иисуса Христа.

С другой стороны очень благотворное влияние на Машу оказывала Любушка. Она много рассказывала ей о Пресвятой Богородице и учила Машу, как надо любить Божию Матерь и Её Божественного Сына. Она неотступно говорила Маше, чтобы она почувствовала близость Богородицы к ней, падшей молодой женщине, и чтобы Маша всячески подражала Божией Матери в образе жизни, в любви ко всему сущему. Чтобы Маша всегда трезвилась, приобретая дар рассуждения, и прежде чем что-либо предпринять и совершить, каждый раз обдумывала: а как бы в подобном случае поступила Божия Матерь. Так эти двое христиан, работая независимо друг от друга, отец и Любушка, с Божией помощью вытаскивали из зловонного омута шальной жизни заблудшую и погибающую Машу.

Сама она чувствовала себя несравненно лучше, и ей порой думалось, что она наконец выходит в солнечный, украшенный цветами мир из тусклого, серого подземелья. Но всё же напряжённость её не оставляла, и время от времени она ощущала неистребимую тягу к гибельному зелью. Почти каждую ночь к ней приходило тяжёлое жилистое чудовище, вроде гориллы, но без головы, и наваливалось на нее, мучая до рассвета. Когда Маша рассказала об этом Любушке, то та сразу определила, что к ней приходит ночной бес «инкуб», которого могут отвадить только святые монастырские старцы.

Однажды Маша, позвонив по телефону, просила прийти отца для встречи. Они встретились тихо и спокойно. Молча сидели на лавочке в саду, но без слов было ясно, что жуткое и нелепое прошлое безвозвратно уходит от них. Когда они расстались и Антон Петрович уходил из сада, к нему подошла Любушка, и он, поклонившись старушке, со слезами на глазах благодарил её за помощь и внимание к его дочери. Но Любушка сказала:

— Не вам, не нам, а Имени Твоему, Господи, даждь Славу.

Ещё она сказала, что после выписки Маши из больницы её ни на один день нельзя оставлять в городе, чтобы избежать встречи со старой компанией наркоманов. И не мешкая везти её в Псково-Печерский монастырь к старцам и сразу обратиться там к известному бесогону игумену Адриану для изгнания блудного ночного беса «инкуба» и других бесов, кои будут объявляться в ней. После этого сразу Машу окрестить, и обязательно православным крещением в три погружения, и немедля везти ее на Онегу к дедушке Василию, где она в посте, молитве и покаянии должна прожить один год.

Наконец Машу выписали из больницы, и Антон Петрович, не заходя домой, с автостанции повез Машу в Печоры. В Печорах Маша забезпокоилась и несколько раз порывалась бежать назад, но отец все же уговорил её идти в монастырь. В монастыре он показал дочку старцу Адриану. Старец из-под лохматых бровей посмотрел на Машу и сказал, что в ней сидит не простой бес, а начальник бесовского легиона. Назначил время для бесоизгнания, а пока велел жить в Посаде и быть в посте, молитве и покаянии. В Сретенский собор, где происходит бесоизгнание, Машу с трудом тащили двое монахов, которых она раскидывала, как поленья. К счастью, к ним присоединился иеромонах с кропилом, который шёл по пятам и кропил бесноватую святой водой. Только так, и то с большим трудом, её затащили в собор и подвели к западной стене, на которой изображен Спаситель, творящий Страшный Суд, огненная преисподняя с грешниками, корчащимися в огне, и поверженным в цепях сатаной. Бесноватых собралось много, все они вели себя безпокойно, кричали, хулили Бога и всех святых, ругались чёрным матом, но были удерживаемы родственниками и монахами. Около Маши по-прежнему были двое монахов и иеромонах с кропилом. Она стояла бледная, дрожащая, сцепив зубы, с частым, как после бега, дыханием. Отец её не узнавал, особенно когда она страшно выворачивала глаза и скрипела зубами. Наконец из алтаря вышел отец Адриан и быстро направился к очереди бесноватых, которые всполошились и заорали еще громче: «Ой, Адриашка идет! Ой, смертушка наша идет! Что тебе во мне, Адриашка?! Не мучай, не мучай нас!»

Отец Адриан со свежими силами начал бесоизгнание с Маши, приказав Антону Петровичу удалиться из храма. Он удалился, зажимая себе уши, чтобы не слышать, как волчицей завыла Маша, удерживаемая монахами.

Он сидел на траве возле Сретенского храма, и ему все чудилось, что в храме идет сражение, что как будто грудь на грудь бьются два войска — чёрное и белое. Наконец в сопровождении монахов вышла совершенно преображенная Маша. Она была бледна, но спокойна, и лицо ее перестало быть злобным и ожесточённым. В сопровождении монаха их вывели из монастыря и, подведя к близ находящейся церкви во имя Сорока мучеников, передали в руки батюшки-настоятеля. Батюшка приказал служителю выкатить бочку и наполнить её водой. В крёстные отцы взяли дьякона, а в крёстные матери — свечницу. Машу окрестили по полному православному чину в три погружения и после крещения причастили Святыми Телом и Кровию Христовой. Они с отцом переночевали в Посаде, а утром поехали назад в Питер.

Приехали к вечеру на речной вокзал. Антон Петрович купил Маше билет до Великой губы на Онеге и провёл её на теплоход. Вскоре раздался гудок, и теплоход медленно стал отваливать от пристани.

Антон Петрович стоял на пристани и махал Маше шляпой. Маша послала ему воздушный поцелуй и начертала на воздухе крест, означающий, что прошлой жизни пришёл конец.