Путешествие в Псково-Печерский монастырь

Валерий Лялин.

Путешествие в Псково-Печерский монастырь

Это было в сытое, благословенное время застоя, когда мы еще не знали ни мафии, ни рэкета, ни безработицы, когда не брезговали наклониться, чтобы поднять с земли весомую копейку, когда на прилавках грузно лежали полуметровые кругляки столь излюбленной народом дешевой «докторской» колбасы, и бутылки с хлебной очищенной не вредили тогда здоровью, если, конечно, в меру. А вступивший только что на престол генсек Горби уже вынашивал злую мыслю о перестройке и ускорении. Партия КПСС в это время как-то одряхлела, ожирела, протухла и лежала на боку в параличе, а народ бездумно и лениво отбывал повинность жизни, зачем-то строил дорогу в никуда, название которой звучало как удар по подвешенной рельсе. Еще шла какая-то странная и бесконечная война в Афганистане, откуда через всю страну неслись в поднебесье оцинкованные наглухо запаянные гробы. И народ жил без Бога, без покаяния и как-то бездумно.

Про что батюшка Иоанн Миронов сочинил стишок, который часто с сокрушением произносил с амвона: «Позабыли Бога, потеряли стыд, А уж там дорога не к добру лежит».

А старухи по церквям, часто моргая и шамкая, говорили друг дружке: «И-и-и, милая, чтой-то будет, чтой-то будет, милая. И батюшка-то наш на проповеди-то толковал, что при дверях он, при дверях шершатай-то, уж грядет он, потому как во всемирном совете церквей уже засели бесы». А на дворе стояло чудное лето, и на работу больше ходить не надо было, так как здоровье совсем хизнуло, так что даже пришлось в аптеке купить костыли, и посему Собес назначил мне небольшой пенсион.

И решил я тогда поехать в Псково-Печерский монастырь, чтобы беса своего, приставленного ко мне, попугать, душу грешную облегчить, от монахов святой премудрости услышать. Путь-то неблизкий, семь часов тряски на автобусе до Печер, но охота пуще неволи. И я двинулся в путь. К вечеру, истомленный и одуревший от духоты, жары и тряски, я вывалился из автобуса на автостанции, вдохнул сладостный Печерский воздух и почувствовал себя, как в Палестинах каких-то. Город маленький, низенький, тихий и зеленый, но такое благорастворение воздухов, что описать просто невозможно, одним словом, святые угодья Авраамовы. А тут и колокольные звоны пошли: такие густые, пудовые, прямо накатом, волнами эдакими колышутся. Я и пошел на эти звоны. А вот и монастырь-богатырь. А стены, ну и стены, просто страсть: толстенные, выбеленные, высокие — крепостные.

Предание говорит, что они выдержали около 800 набегов разных племен и языков. О них же разбил себе лоб знаменитый и удачливый в войнах польский король Стефан Баторий. А шел он на Псковскую землю в 1581 году в августе со множеством польских и литовских войск, и, по свидетельству летописца, с ним шли наемники, охочие пограбить Русь-матушку, как то: в первую очередь, конечно, турки, агаряне (и откуда взялись эти арабские бандиты, из Испании, что ли?), волохи — это вороватые румыны, мултяне (даже не знаю, кто такие), сербы — это наши братья по вере, но, видно, не лучшая их часть, угры — это наемники-венгры (они за деньги служили всем королям), словаки — славяне (народ хозяйственный), немцы (ну, конечно, куда же мы без них). Все эти сведения хранятся в древней и богатой библиотеке монастыря. А вот перед нашествием врагов многие видели во Пскове особое знамение: три светлых луча, стоявшие над Довмонтовой оградой, как бы осенение Пресвятой Животворящей Троицы. Три раза войска короля Стефана шли на приступ, два с половиной месяца осаждали монастырь. Пушечным боем проламывали стены, но дальше пробиться не могли. Монахи и стрельцы отбивали все приступы, а святые старцы-схимники возносили в храмах молитвы к Богородице о спасении от супостатов.

Позже король Стефан писал, что ничего он не мог поделать с Печерским монастырем: «Стены проломим, а дальше ходу нет. Или заколдованы стены, или очень святое место». Так отчаянные выпивохи и обжоры — польские жолнеры — и ушли не солоно хлебавши от стен монастыря. А вот и святые врата с образом Успения Божией Матери. Монастырь-то — Свято-Успенский. Двери здоровущие, древние, но, видно, и сноса им нет. Прошел под сводами мимо монаха-привратника, сидящего на кресле с посохом в руках. Этим посохом он отгонял нечестивых туристок в брюках и шортах, дабы не искушали братию и, побранив их, милостиво указывал на кучу юбок, которые выдавал на временное пользование. Налево я углядел часовню, как бы в пещерке. Иконы большие, яркие, лампадки негасимые горят. Есть и «Умиление», говорят, написанная архимандритом и наместником монастыря, покойным отцом Алипием. Умер он в 1975 году, сравнительно молодым, от ран и болезней, полученных в эту войну с Германией. Был он танкистом, и Господь хранил его и не дал ему погибнуть. Ведь отец Алипий потом много потрудился, восстанавливая пострадавший от войны монастырь. У отца Алипия было 76 военных наград и благодарностей, а за участие в боях за оборону Москвы сам Сталин вручил ему орден Красной Звезды. Господь Бог дал ему большой дар художника и иконописца, и он оставил нам в наследие много написанных им икон. А богомольцы со всей страны, зная, что он художник, привозили ему в дар картины и скульптуры отечественных и иностранных мастеров, и со временем в монастыре собралась большая коллекция. Отец Алипий думал-думал, куда деть все это мирское искусительное богатство, и как-то раз взял да и отправил все одним махом в дар Русскому музею. По этому поводу его даже посетила министр культуры Екатерина Фурцева, член правительства и особа, приближенная к самому Никите Хрущеву. Она осмотрела ризницу, древнюю библиотеку, прошлась по Михайловскому Собору, задумчиво посидела в карете императрицы Анны Иоанновны, в палатах наместника вкусила монастырский обед. Между прочим, за обедом спросила отца Алипия, почему он пошел в монахи, такой красивый и видный мужчина?! Отец Алипий, наклонившись к ней, шепнул на ушко. Она посмотрела на него и, закинув голову, долго хохотала, хлопая отца Алипия по спине. С большим букетом цветов, в сопровождении послушника, нагруженного монастырскими дарами, Екатерина Шурцева уселась в блистающую черным лаком и никелем правительственную машину, в народе прозванную «членовозом», и, довольная, отбыла во Псков. И монастырь не закрыли, вероятно, и ее заступничеством.

Однако уже вечерело, и мне надо было как-то устраиваться на ночлег. Тощий, унылый послушник, беспрерывно сморкаясь в платок, повел меня к благочинному, иеромонаху Тихону.

По уставу пропел под дверью: «Молитвами отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас». За дверью раздалось: «Аминь!» Послушник открыл дверь и подтолкнул меня внутрь кельи.

Отец Тихон тоже был тощ, высок, имел вид строгий, лик бледный. Он был молод, очень даже молод и удивительно похож на святого Иоасафа Белгородского. Я же был стар, сед и брадат, и опирался на костыли. Осведомившись, откуда я прибыл, отец Тихон как-то косо оглядел меня и велел мне перекреститься. Я истово исполнил это. А знаю ли я «Отче наш»? — спросил он. Я знал не только «Отче наш», но и многое другое, например, мог наизусть прочитать семнадцатую кафизму или сдать экзамен по догматическому богословию, но я смиренно прочитал «Отче наш». Он внимательно выслушал и, видимо, остался доволен. Я подошел под благословение. «Да, а есть ли на вас нательный крест?» Расстегнув ворот, я достал массивный серебряный крест, пожалованный мне афонским монахом старцем Патермуфием в горах Кавказа в страшное военное лето 1942 года. Крест, вероятно, окончательно убедил отца Тихона в моей благонадежности и, отобрав у меня паспорт, он повел меня в большую, человек на двадцать, келью и показал мне свободную койку у окна. Скоро собрался пришедший из трапезной народ. Все больше молодые ребята — трудники, приехавшие кто на месяц, кто на три. Среди них было несколько башкир, два еврея, якут, белорусы, а остальные — чисто русаки. Был также один молодой батюшка из Москвы и почему-то постоянно живущий здесь мантийный монах, несущий послушание конюха. Вся эта братва шумела, галдела, бурно обсуждая что-то, споря. Как вдруг, дверь распахнулась, и в комнату влетел разгневанный игумен Нафанаил — монастырский казначей. Оказывается, он жил рядом за стеной при денежной монастырской казне и по вечерам делал подсчет притекшим за день рублевкам и медякам, старательно складывая их в пачки и столбики. Он разбранил нас, погрозил пальцем, гневно потряс бородой и опять скрылся в своей сокровищнице. Он, не шутя, потом говорил нам, что если кто попытается зайти к нему в келью, то сразу сверкнет молния, дерзнувший будет испепелен в прах. Все притихли, стали раздеваться и укладываться, так как вечерние молитвы были прочитаны в трапезной, но особо ретивые вышли в коридор и еще долго там читали молитвы и акафисты. Один из трудников, немного полежав, встал, надел овчинный, до пят, тулуп с огромным воротником и пошел дежурить на ночь к воротам. Ворота на ночь запирались и были такие, что танк их сразу не вышибет, но традиция дежурства свято соблюдалась с 1592 года после того, как хищные и злобные шведы ворвались неожиданно ночью в монастырь, все имение монастырское разграбили, братию побили, а монастырские здания, кельи и церкви разорили и сожгли. Наконец все утихло. Я лежал, глядя в окно на звездное небо, звонницу, Успенский собор, освещенный луной, рисованные на стенах иконы: Спас в силах, Божия Матерь, летящие ангелы. На башне звонницы мелодично и гулко пробили часы. И странный, нереальный, но какой-то очень чистый был этот мир. Утром обычно братии в трапезной завтрак не поставлялся, а завтракали только пришлые трудники, которые исполняли тяжелые работы.

В летнее время стол для трудников был во дворе под навесом. Приходи, бери, сам наливай, что душе твоей угодно. И чего там только не было: и творог, и сметана, отварной картофель, селедка, зеленый лук, разные каши, чай. Ешь от пуза, сколько влезет. Затем трудники расходились на послушания: на сенокос, в огород, на заготовку дров, пастухами в стадо, на озеро за рыбой. Монахи же ранней ранью собирались в соборе святого архангела Михаила на братский молебен. В соборе с утра холодно, полутемно, только мерцают лампадки у икон. Народа нет, пусто, только посредине стоит черная братия, да слышится приглушенное молебное пение. Потом они натощак расходятся на свои послушания. Кто в храм, кто в просфорню, хлебню, кто в квасную, в библиотеку, в контору, в рухольню. Когда утром открыли монастырские врата, народу привалило сразу много. Ночевали они в посаде у жителей и с нетерпением ожидали начала службы. Среди них бесноватых была тьма, их привозили сюда со всех краев страны.

Порядок в монастыре был удивительный: все делалось по чину, со тщанием, исполнительно и на совесть. Монастырь жил и работал, как хорошо отлаженный механизм. Литургия в Михайловском соборе была величественна и строга. Монашеский хор на два клироса попеременно пел то грозным архангельским вскриком, то нежным херувимским разливом. Чашу со Святыми Дарами вынесли громадную. Посреди службы я вдруг услышал, как добрым басовитым брехом залаял кобель, вероятно, довольно крупных размеров. Брехнув несколько раз, он затих. Я возмутился: вот еще, и собаку в храм затащили! Я отвлекся от созерцания алтаря, где происходило тайнодействие, и стал рассматривать богомольцев. А было на что посмотреть. Бесноватые выделывали такие штуки — хоть стой, хоть падай. Так вполне приличный мужик, как я после узнал — инженер с Урала, пристально смотря на богослужение, беспрестанно отмахивался ладонями, как будто ему докучали назойливые мухи и слепни. У молодой бабенки на моих глазах живот стал расти как на дрожжах. Он раздулся, выпятился, и из него послышались глухие голоса, как будто матерились двое старых пьяниц, одна толстенькая деваха, издав оглушительный гадкий вопль, брякнулась на пол и задергалась вся судорогах с пеной у рта. В общем-то порядок в соборе соблюдался, но когда вынесли чашу со Святыми Дарами, среди бесноватых начался переполох: все они порывались бежать из храма и, удерживаемые родственниками, орали, мычали, блекотали козлами и визжали. Когда их тащили к чаше, они упирались ногами, крича: «Ой, не хочу, ой, не могу, страшно! Страшно! Ой, обожжет!»

После принятия Даров они затихали, успокаивались, некоторые тут же валились на руки родственников и засыпали, их выносили из храма на травку. Главным бесогоном и грозой всего бесовского племени был монастырский игумен отец Адриан. Всегда бегущий, лохматый и суровый, тощий старец с ликом неумолимого судьи, он нагонял страх и почтение даже на обычных людей. Но бесноватые не могли выдержать его взгляда и каким-то звериным чутьем угадывали его за версту, крича дурными голосами: «Ой, Адриашка идет, ой, смертушка наша, Адриашка идет!» Отец Адриан действовал, главным образом, в Сретенском соборе у задней стены, где была изображена громадная жуткая картина преисподни и Страшного суда со змеем — глотателем грешников. На бесоизгнание народ валил валом. Чин бесоизгнания был страшен и таинственен. Знаю только, что по окончании чина приходилось распахивать в храме все окна и двери, а потом кадить ладаном, чтобы изгнать тяжелое зловоние. Я хотел взять благословение у игумена Нафанаила, чтобы посмотреть, но он, строго округлив глаза, запретил мне, сказав, что это опасно для жизни. И что набравшись там разбегающихся бесов, яко блох, пропадешь не за понюшку табаку.

Как-то утром пошел я к благочинному, чтобы определил меня на послушание. Благочинный, пожевав губами, посмотрел на меня и сказал: — Душа на костылях, на какое же послушание я тебя определю? Живи так, ходи в храм, молись за нас грешных. Я возразил: — Батюшка, совесть меня грызет, ведь в Писании сказано: «Неработающий да не яст!» — Это верно ты говоришь, — благочинный поскреб бороду. — Ну, хорошо, пойдешь дневным привратником на хоздвор? Там и будка отличная поставлена. — Благословите, батюшка, пойду. — Ну, так с Богом! Гряди на хоздвор! Будка, действительно, была замечательная: уютная, окрашенная синей краской, застекленная, с приделанным к стенке столиком, хорошей иконкой в углу, перед которой теплилась лампадка. Внутри стоял какой-то обжитой постный запах, и все кругом прекрасно обозревалось. Направо были нижние хозяйственные монастырские врата, прямо через дорогу располагался коровник, откуда исходил густой запах навоза. Я ревностно приступил к обязанностям: открывать и закрывать тяжелые врата, выпуская на пастбище коров, затем лопатой с дороги подбирать лепешки навоза и засыпать эти места опилками. Впускал и выпускал груженые машины с углем и дровами, запряженные телеги с сеном. Но особенно, с прискоком, я спешил открыть врата наместнику, архимандриту Гавриилу, который и не смотрел в мою сторону, важно сидя за рулем белой «Волги».

Грозен и суров был отец Гавриил. Монахи стонали под его властью, некоторые даже сбегали из монастыря, иеромонахи уходили на приходы, не вынося его самодурства. Монахи сочинили и тайно распевали про него стишок: Наш наместник Гавриил — Архилютый крокодил. В конце концов патриарх сжалился над монастырской братией и услал отца Гавриила для смирения епископом в тайгу, где всего было пять приходов.

За ревностное старание у врат меня перевели из громадной кельи в гостиницу на хоздворе, в келью на четырех человек. Келья была шикарная, даже с ванной, в которой постоянно отмачивался и полоскался худощавый темноволосый паренек с интеллигентным лицом. От него всегда изрядно несло коровьим навозом. Мы познакомились. Он рассказал мне, что приехал из Сибири — не помню точно — не то из Томска, не то из Омска. Окончив театральное училище, служил в каком-то театре. Но вдруг, какая-то личная драма выбила его из жизненной колеи, и он приехал в монастырь на постоянное жительство, желая принять монашество. По приезде его представили отцу Гавриилу, который, грозно пошевелив черными клочковатыми бровями, изрек: — Значит, ты артист? Это хорошо. Определим тебе и соответствующее послушание. Отец благочинныи, отведи-ка его в коровник, дай ему метлу и лопату. Пусть он там чистит навоз и произносит коровам и телятам монологи. — Итак, — сказал паренек, — я уже полгода в коровнике. Наблюдая за ним из своей будки, я удивлялся его беспредельному терпению, упорству и какому-то неистовству, с которым он скоблил и чистил коровник. «Убежит, ой, убежит, — думал я, — не выдержит». Но, как потом показало время, я ошибался и даже очень. Через пятнадцать лет он уже стал архимандритом и наместником одного из московских монастырей.

Однажды я заболел. Мне было так плохо, видно была и высокая температура, что я попросил позвать фельдшерицу монастыря — Вассу. Отец Гавриил считал, что больно жирно держать монастырского врача. Достаточно для монахов и фельдшерицы. Паренек вернулся и сказал, что Васса придет только после обеда, так как ей надо сделать обход, раздать лекарства, сделать старикам в богадельне перевязки. Но мне было так плохо, что я, собравшись с силами, стал спускаться по лестнице вниз. На первом этаже жил монах — бывший военный врач. Я постучался к нему в келью. Едва шевеля языком, я попросил его о помощи. Он замахал на меня руками:

— Что ты, что ты, отец Гавриил запретил мне заниматься врачебной практикой, а назначил ходить с тарелкой в храме. Я спустился во двор и, стеная, сел на дрова. Состояние было самое плачевное. Во дворе никого не было. Я находился в каком-то забытьи.

Вдруг я услышал ласковый голос:

— Что с вами? Чем вам помочь? Я открыл глаза и увидел благочинного Тихона. Я был поражен! Всегда холодный, необщительный отец Тихон, которого я всегда считал сухарем, проявил ко мне такую милость, такую христианскую доброту. Как ангел он наклонился надо мной. Я попросил отправить меня в больницу. Все было сделано быстро, я уже лежал на сидении легковой машины, как прибежал встревоженный наместник Гавриил. Он был встревожен вопросом: не инфекционное ли мое заболевание и как его лучше скрыть. Ибо инфекционное заболевание в монастыре могло доставить ему хлопот.

Он заглянул в машину и спросил отца Тихона:

— Ну что, он еще жив? — Жив, — ответил отец Тихон.

— Ну, везите его. Васса, проводи! Васса забралась в машину. По дороге она сетовала:

— Ну, что ты за дурак такой, попросился в больницу. А лучше бы умер в монастыре! Как хорошо умереть в монастыре произнесла она мечтательно.

— Ну вот еще, Васса, — прохрипел я, — если тебе так хочется, умирай сама.

В больнице мне поставили капельницу, и я ожил. Через пару дней меня посетил паренек из коровника. Посидев около меня, он мистически объяснил мою болезнь тем, что за мои грехи Господь извергает меня из святого монастыря. Я был слаб и спорить с ним не стал. Может быть, он и прав. Ему, как будущему архимандриту и наместнику столичного монастыря, конечно, было виднее, что касается меня, то в церковной иерархии дальше пономаря я не продвинулся.

Так Господу было угодно. В монастыре посещение святых Богозданных пещер тогда разрешалось только духовным лицам, и обычные экскурсии туда не допускались. И вот однажды, пристроившись к такой группе духовных лиц, я сподобился посетить эти знаменитые пещеры. Они были открыты монахом Патермуфием в 1392 году, и первым погребенцем в этих пещерах была инокиня Васса, Печерская святая. После нее пошел поток монахов, воинов, убиенных в боях за Русь, знатных бояр, купцов-благодетелей, помещиков, рачительных для монастыря. Полагают, что там погребены десятки тысяч.

Итак, нам раздали толстые свечи, и, пройдя Успенский собор, мы вступили в пещеры. Вел нас иеромонах. Стены пещер из слежавшегося плотного песчаника, своды коридоров в некоторых местах имеют кирпичную кладку. По стенам старые замурованные пещеры с керамическими, чугунными и медными досками: «Архимандрит-схимник Паисий. Скончался в 1730 г.», «Ротмистр Ефим Кондратьев. Убит лета 1700 г. шведами». Иеромонах открыл дверь, на которой был большой образ Богородицы, и посветил электрическим фонариком. Это была громадная пещера с громоздившейся посередине пирамидой гробов. Некоторые гробы развалились, и из них виднелись головы, руки и ноги покойников. Запаха не было. Одними только природными условиями этого феномена не объяснить. Здесь надо вспомнить польского короля Стефана Батория, который один из первых иностранцев понял и признал, что здесь святое место. У дверей стоял гроб с недавно принесенным покойником, я нагнулся, но и он не пах.

По коридорам гулял легкий сквознячок с каким-то несколько винным запахом. Группа поспешила вперед, мои костыли увязли в песке, вдобавок погасла свеча. Я остался один во тьме кромешной. Кричать было как-то неудобно, и я начал медленно двигаться по коридорам, куда — и сам не знал. Ходил я, бродил и стал молиться, чтобы Господь вывел меня на свет Божий. Нащупав какую-то дверь, я открыл ее и, шагнув, споткнулся о гроб. Это, вероятно, была та пещера, которую показывал иеромонах. Мне представилось виденное, и мороз продрал меня по спине. Я закрыл дверь и пошел, временами взывая к Богу и людям. Наконец, я вышел к железной решетчатой двери, ведущей в Успенский собор. Я стал кричать, и к двери подошел удивленный монах, который и выпустил меня.

Я его благодарил, облобызал даже:

— Спаси тебя Господь, брат, за помощь. Я был во тьме и страхе, яко Иона во чреве китовом. Он смеялся и повел меня в трапезную. Я собирался уезжать и зашел в больницу попрощаться. И толстые псковитянки медсестры говорили мне: — Погоди, не уезжай, ведь скоро праздник — Успенье. Оставайся, справим Успенье, тогда и с Богом в путь. Спасибо вам всем, мои дорогие! И насельники монастыря, и его современный наместник, добрый архимандрит Тихон, похожий на святого Иоасафа Белгородского. Спасибо и Вассе-фельдшерице, еще и ныне живой. Спасибо медсестрам больницы Печерской, которые выходили меня. Да хранит вас всех Господь!

Метки: рассказы