Александр Богатырев. Грех малым не бывает.

Александр Богатырев

ГРЕХ МАЛЫМ НЕ БЫВАЕТ

Вечер на Николу Летнего выдался теплым и тихим. По случаю именин отца Николая прихожане его храма устроили во дворе церковного дома праздничную трапезу. Был еще один именинник – молоденький монах, приехавший со своим игуменом Мефодием погостить к отцу Николаю. Собственно, они приехали, чтобы помолиться в тишине в горах и собрать там лечебные травы. Отец Мефодий был большим знатоком трав и уже давно занимался лечением братии своего монастыря. К отцу Николаю, построившему церковь в горном поселке, он приехал в третий раз. Они по электронной почте, а по старинке: на бумаге, давая возможность местному почтальону не только разносить старикам пенсию, но и время от времени заходить с пухлым конвертом за церковную ограду. Это были интересные письма. Они обменивались мнениями о происходящих в Церкви событиях, просили друг у друга советов. Отец Николай давно собирался в монастырь. Служить монаху на приходе непросто. Особенно трудно разбирать семейные и молодежные проблемы. Женщин на приходе много. У каждой свой норов. Обидится одна на другую и пошло– поехало. Начнет союзниц искать, интриговать, козни строить. Дело выеденного яйца не стоит, а весь приход лихорадит. Какой уж тут дух любви!
Отец Мефодий до ухода в монастырь 15 лет служил на приходе. Его советы были очень ценны. У него был не только большой опыт, но и дар духовного рассуждения. Он иногда делал пространные выписки из Святых Отцов, чтобы подтвердить тот или иной совет. Несколько раз присылал книги, изданные небольшим тиражом, которые трудно было достать в провинции. Отец Николай в долгу не оставался: посылал своему другу горный мед и сушеные южные фрукты.
В день именин молодой монах Николай вместе с отцом Мефодием спустились с гор. Они принесли Николаю-старшему огромный букет альпийских цветов и целое ведро сморчков и строчков. Пока отец Николай готовил из грибов то, что он называл, « соусом», молодой Николай вместе с отцом Мефодием парились в бане. Потом отец Николай открыл банку с айвовым вареньем: нужно было удивить северных гостей экзотическим пирогом. Пирогов с айвой здесь никто не пек. Отчего же не попробовать?! Чем айва хуже яблок?

Когда раскрасневшиеся после бани гости появились у него на кухне, для них уже был готов послебанный чай с мелиссой и душистыми горными травами, собранными отцом Мефодием. Монахи пили чай долго и с удовольствием. Молодой Николай сушил распущенные по плечам волосы. Обычно он заплетал их в косичку. Волосы у него были пышные, золотистые. Лицо словно с портрета старых мастеров. Он время от времени поглядывал на свои руки: « Слава Богу, теперь хоть на мужские похожи. А то все одно послушание – у раки Преподобного. Совсем белоручкой стал». И он с гордостью показывал свежие мозоли и царапины. Отец Мефодий улыбался: «Спасибо тебе, отец Николай. И за меня и за Николку. Он в горах кашлять перестал. Великое дело – горный воздух!»

Именины удались на славу. Прихожанки постарались: огурчики помидорчики домашнего соления, пирожки со всякой всячиной, салатики, грибочки соленые и маринованные, баклажаны. Один принес домашнее вино, другой пойманную накануне в горной реке форель. Тут же на костре сварили именинную уху. Отцу Николаю подарили Апостол семнадцатого века. В кожаном переплете, с бронзовыми застежками. Второму имениннику вручили трехлитровую банку каштанового меда. После каждого тоста пели «Многая лета». Регент Елена прочла сочиненную ею оду отцу Николаю с перечислением всех его достоинств и пастырских трудов во спасение пасомых. Закончила она признанием в любви к «дорогому пастырю» и пожеланием ему за его «неусыпные заботы Царствия Небесного».
Отец Николай засмеялся: «Так у меня именины или похороны?». Елена смутилась и стала доказывать очевидную истину о том, что нет для христианина большей награды, чем Царство Небесное.
Ее муж вздохнул: «Вот так всегда. Начнет за здравие, а закончит за упокой».

Сказал он тихо, но его все услышали. Елена снова принялась оправдываться. Тогда второй именинник произнес: «О смерти нужно думать. Даже во время пира. Помни последняя – и во век не согрешишь. Мы ведь все покойники. Только в отпуску. У одних большой отпуск, у других короткая увольнительная». Все затихли. Тишина продолжалась несколько минут. Всем стало неловко. И хотя рассуждения молодого монаха были верны, но прозвучали они совершенно некстати. Радостного настроения, как не бывало. Ситуация усугубилась тем, что тишину нарушила до той поры молчавшая Глафира – большая любительница поговорить о конце света и масонском заговоре. Она стала перечислять известные всем признаки кончины мира и с какой-то нездоровой страстностью заговорила о смертных грехах. Особенно негодовала она по поводу повсеместного разврата. Это было уже чересчур. Отец Николай попытался прервать ее, но ему это не удалось. Глафира расходилась все больше и больше. Воодушевившись до зела, она с жаром начала проклинать масонов.
– Ты только на гору не смотри, – посоветовал ей староста Геннадий.
– Это почему же? – Глафира прервала монолог и уставилась на Геннадия.
– Да ты посмотри! Это же не гора, а чистый масонский треугольник.
Раздался смех. Глафира гневно задышала и уже готова была продолжить, но отец Николай встал и решительно произнес: «Все Глафира. Сегодня не ты именинница. Давайте, послушаем отца Мефодия».
Все повернулись к отцу Мефодию. Тот не заставил себя упрашивать: оглядел застолье, перекрестился и тихо произнес: «Если позволите, я не буду вставать». Все позволили: «Разумеется, батюшка. Не вставайте».
– Как вы думаете, обидчивость большой грех?
– Может и большой, но не смертный, – кокетливо ответила Елена.
– А вот для меня это был грех очень серьезный. Я с детства был ужасно обидчив. Обижался по поводу и без повода. Услышу что-нибудь обидное – и словно кипятком сердце обдали. Боролся я с этим изъяном всю жизнь. Да так до конца и не одолел его. Поэтому на исповеди я всегда спрашиваю: «не таит ли кающийся на кого-нибудь обиду?»
– А вы, батюшка, Глафиру поисповедуйте. Вон, как она надулась, – засмеялся Геннадий.
– Сам исповедайся, – огрызнулась Глафира.
– Прекращайте, – стал урезонивать их отец Николай. – А то придется разойтись. Продолжайте, батюшка, – обратился он к отцу Мефодию. Отец Мефодий добродушно улыбнулся.
– Это будет не тост. Я расскажу вам историю почти святочную. Вы увидите, как важно исповедовать даже не очень страшные грехи, не то, что смертные. И как один раскаянный грех может повлечь за собой целую цепь благих последствий и даже предотвратить действия, которые могли бы привести ко многим жертвам.
В начале девяностых я получил назначение в небольшой сибирский город. Население в нем было пролетарское: работали на шахтах и на химическом комбинате. Отношение к православной вере народ демонстрировал по-коммунистически: либо откровенная вражда, либо полное безразличие. Мне с большим трудом удалось зарегистрировать общину из старушек и нескольких стариков – бывших политических заключенных. Всякими правдами и неправдами приобрели мы деревянный барак – бывший клуб и стали в нем служить.

Поначалу на воскресной литургии было 15 – 20 очень пожилых людей. Но после трех аварий на шахтах к ним прибавилось полсотни молодых вдов с детьми, столько же старушек и десяток отставных шахтеров. После первой аварии похороны погибших шахтеров впервые за всю историю города проходили двумя чинами: одно прощание состоялось во дворце труда с последующим провозом покойников на грузовиках, обитых красным ситцем, под духовой оркестр; другое – в церкви с отпеванием и с литией на кладбище.
Всех хоронили на одном участке. Гробы были поставлены рядом с могилами в три ряда. Перед захоронением, по заведенному ритуалу, должен был состояться траурный митинг. Но хозяева шахты на кладбище не появились. Был чиновник из треста, невысокого ранга начальник из областной управы. Группа тех, кого родственники пожелали похоронить по-советски, прибыла на кладбище на несколько минут раньше. Когда мы привезли покойников из церкви, то пришлось долго ходить с гробами в поисках нужного места. Из-за тесноты пришлось переставлять уже установленные гробы, чтобы втиснуть между ними вновь привезенные. Когда, наконец, с гробами разобрались, начался митинг. Начальники промямлили что-то о трудовом героизме покойных, пообещали позаботиться о семьях и совсем уж по-советски «подняли вопрос о необходимости крепить трудовую дисциплину». На эти речи родственники погибших отреагировали бурно. Послышались крики, плач, угрозы. Начальники спешно ретировались. Распорядителя не оказалось, и никто не знал, как завершить прощание. Тогда я разжег кадило и медленно пошел с каждением вдоль гробов. Певчих не было. Я пел один. В тот момент, когда я подошел к гробу погибшего ветерана, рядом с которым лежали на красной подушке две медали, и запел «Со святыми упокой», ко мне подскочил пьяный мужик. Он схватил рукой кадильные цепи и заорал: «Я тебя щас самого упокою. Я тя щас урою». Если бы не светловолосый высокий парень, стоявший рядом, я бы был сброшен в яму. Парень подхватил мужика и оттащил его в сторону. Там его стали унимать другие люди. Тот не унимался, грязно бранился и выкрикивал нелепые обвинения всем попам и мне лично. Кончилось тем, что мужика куда-то уволокли, а я, пропев «Вечную память», сказал небольшую проповедь. По милости Божией удалось найти нужные слова утешения, но услышали их немногие – лишь те, кто стояли неподалеку. Остальные приступили к погребению. Снова заголосили женщины. Послышался стук падающей на крышки гробов земли. Парень, спасший меня, стал извиняться и вызвался проводить домой. Это было кстати: пьяный мужик дежурил у выхода, и не будь этого провожатого, не известно, чем бы все кончилось. Молодой человек отвез меня на своем «Москвиче» до дому. Мы долго беседовали. И результатом этой беседы стало то, что бывший комсорг шахты стал моим самым надежным помощником во всех церковных делах.

Вскоре после этих коллективных похорон к церкви подъехал огромный черный джип. Стою я у окна рядом с иконой Димитрия Солунского и вижу: вылезает из джипа хмурый детина в дорогом кожаном пальто и в сопровождении двух других такого же облика спутников направляется к церковному крыльцу. Слышу: громко хлопнула дверь, он что-то недовольно говорит своим спутникам и вдруг начинает чихать. Чихал он долго и все время правой рукой махал. Так, будто самому себе приказывал перестать. Я с трудом сдержал смех. Выражение удивления и какой-то детской беспомощности на его лице никак не вязалось с суровым обликом его спутников. Типичные «братки». Закончив чихать, человек с минуту постоял, разглядывая потолок и скромный иконостас, ожидая,не начнется ли новый приступ. Потом решительно зашагал в мою сторону. Я стоял и старался по лицу этого человека понять, что это за персона: «Из тех, кому на все начхать? Этот, пожалуй, ни перед чем не остановится». Но к моему удивлению гость довольно вежливо поздоровался и протянул для пожатия руку. Поздоровались. Не стал я его учить подходить под благословение.
– Дмитрий, – гость назвал свою фамилию. Фамилия известная. Один из богатейших людей области. «Владелец заводов и банды уродов» – так говорил о нем народ.
– Моя мать умирает. Просит священника.
Я пошел в алтарь, взял запасные дары. Меня втиснули в автомобиль между двумя охранниками. За всю дорогу никто не проронил ни слова. Но когда выходили из машины, хозяин сказал: «У нее рак».

Умирающая оказалась женщиной нецерковной. Отставная учительница Зинаида Матвеевна в храм ходила лишь в детстве. Овдовела она в тридцать лет, но второй раз замуж не пошла. Никаких амуров не заводила. Посвятила себя воспитанию любимого сына Митеньки. Представления о жизни имела обычные для советского человека. Усвоила лозунги. Честно трудилась. На трудовые субботники выходила первой. Никого не подсиживала. Доносов не писала. Работала на полторы ставки и иногда давала частные уроки, чтобы сынок ни в чем не имел нужды. Не сплетничала, никому не завидовала. Не крала, не утаивала чужого, не сквернословила. Абортов не делала. Правда, 2 раза обращалась к гадалке. Даже не обращалась, а уступила настойчивому предложению подруги погадать. С большим смущением рассказала о том, как вместе с девчонками смотрела на солдат, купавшихся голышом в реке. Больше никаких грехов, кроме гнева и раздражительности раба Божия Зинаида не вспомнила.
– Может быть обиду на кого-нибудь держите? – спросил я, когда она замолчала.
Зинаида с минуту подумала: «Держу».
– А на кого?
– На соседку бывшую.
– За что?
– Она пришла просить у меня цветной телевизор. Тогда показывали сериал «Богатые тоже плачут». Говорит: «У тебя их два. Ты богатая и не плачешь. А мой – не цветной и плохо показывает». Я ей говорю: «Один сломан». А она не верит. Говорит: «Пока бедные были, всем делились. А теперь разбогатела – и жадничаешь». Мне обидно стало. Не верит. «Иди, проверь». А она такого мне наговорила – жуть. Ну и я не стерпела. Тоже всякого обидного ей сказала. Срам. Ничего подобного со мной за всю жизнь не было. А ведь мы с ней дружили. Я на нее сильно обижена.
– Ну, если обижена, я не могу Вас причастить. Давайте, миритесь, потом причащу.
Она чуть не заплакала:– Да я, может быть, помру через час.
Я подумал немного. Что же делать? А вдруг и вправду помрет. Говорю: «Хорошо, я Вас причащу, но вы должны все-таки помириться. Попросите сына сразу же отвезти Вас к этой женщине».
В общем, причастил и пособоровал больную. Через день приходит ко мне двухметровый Митенька, только уже не хмурый, как в первый раз, а радостный такой и даже веселый. Прямо не узнать. Протягивает толстенный конверт: Это Вам.
– Что это? – спрашиваю.
– Сто миллионов.
– Каких сто миллионов? Я не могу принять такие деньги.
– Хочу, чтобы Вы стали миллионером. Вы мне такой подарок сделали. Я за свою мать могу дать и больше. Делайте с ними, что хотите. Дом покупайте, машину…
– Нет, – говорю. – Давайте, через кассу оформляйте на строительство храма.
– Никакой кассы. Я не хочу засвечиваться. Это моя жертва.
– А почему вы, спрашиваю, решили пожертвовать так много? Хотя, если убрать три нуля от той суммы – по нынешним временам не такая уж она астрономическая. На строительство храма никак бы не хватило.
И стал он рассказывать. Повез он мать прощение просить. Приехали. Мать не знает с чего начать. Соседка ее, как увидела, всплеснула руками: «Зиночка!» А мать заплакала: «Маша, прости меня».
– За что, Зиночка? Это ты меня прости. Целый час они просидели обнявшись и плача, вспоминая былую дружбу.

Дома мать все улыбалась и молчала. Попросила только дать ей детские Митины фотографии. Смотрела и улыбалась. На ее желтом, высохшем лице светилось счастье. Дмитрий не мог припомнить, когда бы мать после смерти его отца улыбалась. Она никогда не смотрела развлекательных программ. В гостях, если кто-нибудь рассказывал смешной анекдот, и все начинали смеяться, она опускала глаза и тихонько вздыхала. Все были уверены, что у нее отсутствует чувство юмора. Ее даже прозвали «железной леди». До прихода в Англии к власти Маргарет Тэтчер, ее звали «железным комиссаром». Суровость матери всегда раздражала Дмитрия. Это было его болью. Ему мало было достатка в доме, который мать обеспечивала всеми силами. Он хотел ее любви. Но, не получил, а усвоил ее сдержанность. А потом сдержанность перешла в суровость. Он стал дерзким, агрессивным. Часто грубил взрослым и дрался с соседскими мальчишками. Он завидовал сверстникам, которых ласкали и целовали, но никогда не подавал виду. Этих «мамкиных лизунчиков» он ненавидел и часто бил. Даже став юношей, он хотел, чтобы мать обняла его и приласкала. И вот позавчера, наконец, исполнилась его мечта. Мать попросила его сесть рядом с ней. Она положила его голову к себе на колени, гладила его волосы, называла «Митенькой», а когда он поднял голову, долго целовала его и просила простить ее: «Я боялась, что без отца ты станешь девчонкой». А утром она умерла. Дмитрий не сразу понял, что она умирает. Она лежала такая счастливая. Улыбалась. «Как хорошо» – шептала она и целовала Митину руку. Ему казалось, что она исцелилась. Ведь говорят, что после соборования часто выздоравливают. Она, действительно, выздоровела, но только душой, а не телом.

Последними словами ее были: «Какой он белый. Какой светлый. Как тепло и сладко». Дмитрий услышал какой-то хлопок в ее груди. Она глубоко вздохнула (выдох был необыкновенно долгим) и затихла с широко открытыми удивленными глазами. В них помимо удивления была радость. Дмитрий был поражен. Неужели так можно умирать? Спокойно и даже радостно. Эта бездыханная женщина была его матерью. Лицо ее было покойно, будто она узнала и увидела что-то такое, о чем можно только догадываться. Как– будто открылась дверь, и его мать ушла в другой мир, не умерла, не исчезла, а ушла туда. И вдруг он явно почувствовал реальность того мира, где любовь и покой. Он теперь точно знал, что его мать любила его всегда. Но не только она. Есть еще кто-то, кто дает нам любовь. Это было смутное понимание, но он твердо знал, что именно теперь должен сделать для нее очень много. Чтобы ей там было всегда хорошо.

Он попросил меня отпеть ее. Во время отпевания часто крестился, не стесняясь своих дружков. Был тих и спокоен, и совсем не походил на того «братка», которого я увидел в первый раз. После похорон матери Дмитрий стал появляться в церкви. Иногда отстаивал всю воскресную литургию. А через полгода попросил исповедовать его и причастить. Я давно хотел поговорить с ним. Нужно было начинать строительство храма, но я никак не мог воспользоваться его деньгами. А вдруг это деньги краденые или еще хуже – полученные разбоем или убийством… Слава Богу, Дмитрий никого не убил. Конечно, в его команде были лихие ребята с веселым прошлым. Но у его конкурентов контингент был намного пострашнее. А деньги он сделал сравнительно честно. Сначала, при Горбачеве, организовал сеть кооперативов, занимался торговлей. Первые миллионы на него буквально свалились с неба. Он дружил с властью и с советскими банкирами. Они помогли ему взять кредит под мизерный процент. На занятые у государства деньги он купил у того же государства целый состав мазута и нефти. В это время государство стали разваливать. Началась страшная девальвация. Дмитрий быстро смекнул, чем для него это может обернуться. Свои цистерны он продержал на запасных путях, платя копейки своему приятелю – начальнику станции. Он ждал. И дождался. То, что он приобрел за два миллиона русских рублей, продал за три миллиона американских долларов. Отдал банку обесцененные рубли и принялся скупать задешево разорившиеся предприятия. Он оказался первым в области миллионером. Власти и милиция охотно дружили с ним. Он не скупился. Делился с ними щедро. А когда поднялись другие ребята – из криминальных команд, ему удалось, поступившись совсем немногим, отстоять свою империю. Силовики вовремя предупреждали его об опасности. Он был подготовлен и все разборки улаживал без стрельбы. Кто-то время от времени стравливал его конкурентов. У них без стрельбы не обошлось. Тогда по всей области на кладбищах появились сотни черных мраморных обелисков с портретами крепких двадцатилетних парней. В его команде никто не погиб.

Я все это выслушал и попросил Димитрия придти на следующее утро. Сказал, чтобы он написал на бумаге все свои прегрешения. Все, что мучит совесть.
Дмитрий послушался. Он пришел перед литургией в будний день, когда в церкви не было исповедников, и, заглядывая в свою «шпаргалку», долго рассказывал о своих подвигах. Было их немало. Я выслушивал его признания с большим трудом, просил не рассказывать подробностей. К причастию я его не допустил – велел три месяца пожить, не совершая серьезных грехов. Приближался Великий Пост. Дмитрий смирился и повеление мое выполнил. За весь пост сорвался всего лишь раз. После крупной сделки нужно было ублажить всех, кто был вовлечен в длившиеся два года переговоры. Приехало большое столичное начальство, и без солидной гулянки никак было не обойтись.
Потом он надолго исчез. А когда появился, его трудно было узнать. Он как-то почернел, но не от красноморского загара, а от какого-то внутреннего недоброго горения.
– Я, батя, за советом пришел.
Он достал сигареты и, не спрашивая позволения, закурил. Раньше он себе такого не позволял, зная мое отношение к курению.
Но я не стал его одергивать. Молчал и ждал, когда он заговорит. Пауза затянулась. Дмитрий сделал глубокую затяжку, выпустил из себя целое облако дыма и хрипло проговорил: «Может я зря к тебе пришел… Но без твоего совета не могу. Тут либо он, либо я».
Он снова надолго замолк.
– Кто этот он, и что случилось? В чем проблема?
– А в том, что его валить надо. Иначе он меня завалит.
– Ну, а теперь, пожалуйста, по сути. И русским понятным языком.
И Дмитрий рассказал о своей беде. Он захотел прибрать к рукам химический комбинат. Проплатил кому следует, чтобы выиграть тендер. И вдруг ему сообщают, что завод отойдет московскому очень богатому человеку. Если ему уступить, то он начнет его разорять по всем статьям. Люди, которых он представлял, «положили глаз» на несколько митиных заводов.
Ну, что тут скажешь…
– Так я, стало быть, должен благословить тебя на убийство этого человека?
Дмитрий не ответил: продолжал молча курить.
– Зря я к тебе пришел, – наконец с досадой произнес он и поднялся.
– Нет, не зря, – я попытался его остановить. – На убийство я тебя, конечно, не благословлю, а совет дам.
– Какой совет?
– Уступи. Тебе хватит того, что у тебя есть. Пойди и поговори с ним. Мирно. Постарайся помнить, что ты христианин. Если передел собственности затеяли могущественные люди, тебе их не одолеть.
Дмитрий посмотрел на меня с презрением и сожалением: «Уступи… Это не в моих правилах. Какой же я после этого мужик?
– Хороший мужик. Только в голове у этого мужика много всякой дури. Уступи. И увидишь, как все обернется.

Дмитрий ушел, и неделю о нем ничего не было слышно. Я молился о нем. Сначала боялся беды, а потом успокоился. Я уже знал, что ничего плохого с ним не случится.
Потом он подкатил на своем джипе к моей избушке. Его телохранители внесли в дом несколько больших коробок со всякой снедью. Дмитрий веселый и изрядно «навеселе» бросился с порога обнимать меня: «Дай, я тебя в эту светлую голову поцелую».
Я попытался отстраниться – Да что случилось?
– А то, что московские взяли меня в свою команду. И теперь я в их совете директоров.

Оказалось, что москвичи, наслышанные о местных нравах, подготовились к настоящей войне. Приход Дмитрия был для них полной неожиданностью. Они долго беседовали, и в конце их главный босс объявил, что ему нужен надежный деловой человек из местных. И таким человеком он видит Дмитрия.
Дальнейшая карьера Дмитрия была удивительной. Через два года его пригласили в Москву, и теперь он – один из самых успешных генералов российского бизнеса. Перед отъездом в Москву он помог мне достроить храм. И не было ни одного воскресного дня, чтобы он не появлялся за литургией со своей женой и тремя погодками-сыновьями.
Отец Мефодий закончил.

В наступившей тишине было слышно, как шумит река, громко звенели цикады. Несколько раз испуганно прокричала какая-птица. Староста Геннадий мотнул головой: «Слышь, Глафира? Вон оно как. А ведь мог в сырой земле лежать со своими дружками».
– Мог бы, но не лежит – вздохнул отец Мефодий и улыбнулся.

Источник: http://www.pravoslavie.ru/smi/45308.htm