Митрополит Антоний Сурожский. О молитве

Жизнь и молитва — одно

Жизнь и молитва совершенно нераздельны. Жизнь без молитвы — это жизнь, в которой отсутствует важнейшее ее измерение, это жизнь «в плоскости», без глубины, жизнь в двух измерениях пространства и времени, это жизнь, довольствующаяся видимым, довольствующаяся нашим ближним, но ближним как явлением в физическом плане, ближним, в котором мы не обнаруживаем всей безмерности и вечности его судьбы. Значение молитвы состоит в том, чтобы раскрывать и утверждать самой жизнью тот факт, что все имеет меру вечности и все имеет измерение безмерности. Мир, в котором мы живем, — не безбожный мир: его профанируем мы сами, но в существе своем он вышел из рук Божиих, он любим Богом. Цена его в глазах Божиих — это жизнь и смерть Его Единородного Сына, и молитва свидетельствует, что мы знаем это — знаем, что каждый человек и каждая вещь вокруг нас священны в очах Божиих: любимые Им, они становятся дороги и для нас. Не молиться — значит оставлять Бога за пределами всего существующего, и не только Его, но и все, что Он значит для созданного Им мира, того мира, в котором мы живем.

Нам часто кажется, что трудно согласовать жизнь и молитву. Это заблуждение, совершеннейшее заблуждение. Происходит оно оттого, что у нас ложное представление и о жизни, и о молитве. Мы воображаем, будто жизнь состоит в том, чтобы суетиться, а молитва — в том, чтобы куда-то уединиться и забыть все и о ближнем, и о нашем человеческом положении. И это неверно. Это клевета на жизнь и клевета на самую молитву.

Чтобы научиться молитве, надо прежде всего сделаться солидарным со всей реальностью человека, всей реальностью его судьбы и судьбы всего мира: до конца принять ее на себя. В этом — сущность акта, совершенного Богом в Воплощении. В этом вся полнота того, что мы называем предстательством. Обычно мы воспринимаем молитвенное предстательство как вежливое напоминание Богу о том, что Он забыл сделать. В действительности же оно заключается в том, чтобы сделать шаг, ставящий нас в самый центр трагической ситуации, шаг, подобный шагу Христа, Который сделался человеком раз и навсегда. Мы должны сделать шаг, который поставит нас в центр ситуации, откуда никогда больше мы не сможем выйти; солидарность христианская, Христова направлена одновременно к двум противоположным полюсам: воплотившийся Христос, истинный человек и истинный Бог, до конца солидарен с человеком, когда человек в своем грехе обращается к Богу, и до конца солидарен с Богом, когда Он обращается к человеку. Эта двойная солидарность делает нас в каком-то смысле чуждыми обоим лагерям и в то же время едиными с обоими лагерями. В этом основа положения христианина.

Вы скажете: «Что же делать?» Так вот, молитва рождается из двух источников: либо это наше восторженное изумление перед Богом и делами Божиими — нашим ближним и окружающим нас миром, несмотря на его тени, либо это чувство трагичности — нашей и особенно чужой. Бердяев сказал: «Когда я голоден, это явление физическое; когда голоден мой сосед, это явление нравственное». И вот трагичность, которая предстает перед нами в каждое мгновение: мой сосед всегда голоден, это не всегда голод по хлебу, иногда это голод по человеческому жесту, ласковому взгляду. Здесь-то и начинается молитва — в этой отзывчивости на изумительное и на трагичное. Пока есть эта отзывчивость, все легко: в восторге нам легко молиться и легко молиться, когда нас пронзает чувство трагизма.

Ну а в другое время? Так вот, и в другое время молитва и жизнь должны быть одно. У меня нет времени говорить об этом много, но я хотел бы просто сказать вот что: встаньте утром, поставьте себя перед Богом и скажите: «Господи, благослови меня и благослови этот начинающийся день», а потом относитесь ко всему этому дню как к дару Божию и смотрите на себя как на посланца Божия в этом неизвестном, что представляет собой начинающийся день. Это означает попросту нечто очень трудное, а именно: что бы ни случилось за этот день — ничто не чуждо воле Божией, все без исключения — обстоятельства, в которые Господь вас пожелал поставить, чтобы вы были Его присутствием, Его любовью, Его состраданием, Его творческим разумом, Его мужеством. И кроме того, всякий раз, когда вы встречаетесь с той или иной ситуацией, вы — тот, кого Бог туда поставил, чтобы нести служение христианина, быть частицей Тела Христова и действием Божиим. Если вы будете так поступать, то легко увидите, что в каждое мгновение вам придется поворачиваться к Богу и говорить: «Господи, просвети мой ум, укрепи и направь мою волю, дай мне сердце пламенное, помоги мне!» В другие моменты вы сможете сказать: «Господи, спасибо!» И если вы разумны и умеете благодарить, вы избежите глупости, которая называется тщеславием или гордостью, состоящей в том, что мы воображаем, будто совершили что-то, чего могли бы и не делать. Это сделал Бог. Бог подарил нам замечательную возможность сделать это. И когда вечером вы снова станете перед Богом и быстро переберете в памяти прошедший день, вы сможете восхвалять Бога, славить Его, благодарить Его, плакать о других и плакать о себе. Если вы начнете таким образом соединять жизнь с вашей молитвой, между ними никогда не будет разрыва и жизнь станет горючим, питающим в каждое мгновение огонь, который будет разгораться все больше и становиться все ярче и преобразит постепенно вас самих в ту горящую купину, о которой говорит Писание (Исх 3:2).

Молитва и деятельность

Для меня радость — свидетельствовать о том, что волнует меня до глубины сердца, о том, что производит ослепительно яркое впечатление, порой мимолетно, порой — навсегда, в контексте, в ситуациях нашей жизни. Свидетельствовать о том, что видели наши очи, что осязали наши руки, что слышали наши уши (1 Ин 1:1), свидетельствовать о том, что просветило наш разум, углубило наше сердце, направило нашу волю, достигло самого тела нашего, так что оно стало более восприимчиво к благодати.

Я буду говорить о молитве и о деятельности, но особенно хотел бы остановиться на молитве, или, вернее, на многосложном сочетании молитвы и деятельности, которое непрерывно выражается и плодотворным размышлением, и жизнью, питаемой углубленной мыслью, и максимальной трезвостью в ситуациях нашей жизни.

Я хотел бы для начала сказать несколько слов о связи молитвы с жизнью не вообще, а с более непосредственной точки зрения. Слишком часто жизнь, которую мы ведем, встает свидетельством против нашей молитвы, и только если мы сумеем привести в гармонию слова нашей молитвы и то, как мы живем, молитва наполнится силой, светом, которых мы от нее ожидаем, станет действенной.

Слишком часто мы обращаемся к Богу в надежде, что Он сделает то, что мы должны были сделать в Его имя и ради Него. Слишком часто наши молитвы подобны вежливым речам, отшлифованным от долгого употребления, мы их приносим Господу изо дня в день, будто достаточно повторять Ему холодным сердцем, ленивым умом, без всякого участия нашей воли огненные слова, которые родились в пустыне, в одиночестве, в предельном человеческом страдании, в самых напряженных ситуациях, какие когда-либо знала история.

Мы повторяем молитвы, которые носят имена великих духовных подвижников, и думаем, что Бог их слушает, что Он принимает во внимание их содержание, тогда как единственное, что важно для Бога, — это сердце того, кто произносит эти слова, воля говорящего, устремленная к исполнению Его воли.

Мы взываем: не введи нас во искушение, и тут же бодро, полные жадного любопытства, устремляемся туда, где нас подстерегает искушение. Или мы произносим: Готово сердце мое, Боже! (Пс 56:8). К чему оно готово? Если бы Господь поставил нам этот вопрос вечером, когда перед сном мы произнесли эти слова, не пришлось бы нам порой ответить: «Дочитать главу детективного романа»? Это единственное, к чему сейчас готово наше сердце. И так часто наши молитвы — мертвая буква, более того, буква мертвящая, потому что всякий раз, как мы допускаем, чтобы молитва наша была мертва, чтобы она не живила нас, чтобы присущий ей накал не пронизал нас, мы все меньше отзываемся на ее требования, на ее воздействие и становимся все менее способны воплощать в жизнь те молитвенные слова, которые произносим.

Это проблема, которую каждый из нас должен разрешить в своей жизни. Все выражения нашей молитвы должны стать жизненными правилами. Если мы сказали Богу, что просим Его помощи против искушений, мы должны всем устремлением души, всеми своими силами избегать всякого случая попасть в искушение. Если мы сказали Богу, что нам надрывает сердце мысль о том, что такой-то человек в голоде, в жажде, в одиночестве, мы должны услышать, как голос Божий нам отвечает: кого Мне послать? — и встать перед Ним и сказать: Вот я, Господи! (Ис 6:8) — и действовать немедленно. Никогда нельзя допустить, позволить, чтобы промедление, посторонняя мысль проникла в наше доброе намерение, вклинилась между указанием Божиим и нашим поступком, потому что мысль, проскользнувшая, словно змея, немедленно предложит: «Погоди!» или: «А так ли уж необходимо это сделать?», «Нет ли у Бога кого-то другого, более пригодного для этого дела?» И пока мы изворачиваемся в уловках, энергия, которую мы получили от молитвы и ответа свыше, угаснет в нас.

Это очень существенно. Очень важна связь, которую мы должны установить между жизнью и молитвой сами, актом воли, который совершаем мы. Он не возникнет сам собой, но он может до глубины изменить нашу жизнь. Читайте молитвы, которые нам предлагаются молитвословом, утренние и вечерние молитвы. Выберите какую-нибудь молитву и сделайте ее программой жизни, и вы увидите, что эта молитва никогда не наскучит, никогда не потускнеет, потому что изо дня в день она будет оттачиваться, сама жизнь будет придавать ей остроту. Если вы утром попросили Господа защитить вас от такой-то нужды, такого-то искушения, такой-то проблемы и сами будете бороться как должно, изо всех своих человеческих возможностей, в меру своей человеческой слабости, исполнившись, как парус ветром, дуновением силы Божественной, то к вечеру у вас накопится многое, чем поделиться с Богом. Вы сможете благодарить Его за поданную помощь, вам придется каяться в том, как вы этой помощью распорядились, вы сможете радостно воспевать Его за то, что Он даровал вам исполнять вашими слабыми, хрупкими руками, слабыми человеческими руками Его волю, быть Его зрячим взором, Его внимательным слухом, Его присутствием, Его любовью, Его воплощенным состраданием, живым, творческим. Всего этого никто не может сделать за каждого из нас, иначе жизнь и молитва разойдутся. Какое-то время жизнь идет как шла, а молитва продолжает журчать все менее внятно, все меньше тревожит нашу совесть, ее напор слабеет. И поскольку жизнь настойчиво предъявляет свои требования, а молитва исходит от Бога — Бога кроткого, Бога любящего, Который нас зовет и никогда не навязывается насильно, — то умирает молитва. И тогда мы, чтобы утешиться, говорим, что теперь мы воплотили свою молитву в жизнь и наша деятельность теперь является нашей молитвой.

Мы не так относимся к нашим друзьям, к нашим родным, к тем, кого мы любим. Разумеется, мы делаем для них все, что должны делать, но разве из этого следует, что мы забываем их сердцем, что никогда не думаем о них? Конечно же нет! И неужели только Бог удостаивается нашего служения, но никогда мы не взглянем в Его сторону, наше сердце не загорается любовью, когда мы слышим Его имя? Неужели только Богу мы служим с безразличием? Вот повод чему-то научиться и сделать какие-то выводы.

Есть и еще один аспект молитвы, связанной с жизнью: это включение молитвы в самую жизнь. Мы в каждую минуту сталкиваемся с ситуациями, которые превосходят наши силы. Если бы только мы подходили к этим ситуациям с молитвой, то из часа в час, изо дня в день у нас было бы более чем достаточно случаев к тому, чтобы наша молитва стала постоянной и не прекращалась. Всегда ли мы помним, что наше человеческое призвание превосходит любые человеческие силы? Ведь мы призваны быть живыми членами Тела Христова, быть в каком-то смысле, все вместе, но и каждый по отдельности, продолжением воплощенного присутствия Христа в наши дни. Мы призваны быть храмами Святого Духа. Наше призвание — быть в Единородном Сыне всецелым Христом, мы призваны стать причастниками Божественной природы (2 Пет 1:4). Вот каково наше человеческое призвание в самой своей сущности. И кроме того, это призвание охватывает все, что покрывает воля и действие Божии. Мы призваны быть присутствием Бога Живого во всем созданном Им мире. Разве мы могли бы сделать хоть что-то в этом отношении, если Сам Бог не действовал бы в нас и через нас? Разумеется, нет. Как могли бы мы стать живыми членами Тела Христова? Как мы могли бы принять Духа Святого, стать храмом, где Он обитает, и не быть опаленными этим Божественным огнем? Каким образом мы могли бы действительно приобщиться Божественной природе? И каким образом мы, грешные люди, могли бы совершать дело милосердия, дело Божественной любви, как мы к тому призваны? Неужели это не основание для постоянной молитвы? Она должна расти, становиться все более требовательной, так чтобы мы были привиты к живоносной лозе. Разве в нас есть жизнь, разве мы можем принести какой-то плод, разве мы на что-то способны? Так что очевидно: если мы хотим, чтобы наша молитва не разошлась с жизнью, чтобы наша молитва не потеряла постепенно силу под натиском трудной, жестокой жизни, под нападками князя мира сего (Ин 12:31), мы должны влить нашу молитву во все, что составляет нашу жизнь, мы должны бросить ее словно горсть дрожжей в тесто нашей жизни во всем ее объеме.

Если, проснувшись утром, мы бы предстали перед Богом со словами: «Господи, благослови меня и благослови этот начинающийся день!», и потом осознали, что вступаем в новый день творения, в день, которого никогда прежде не было, в день, который расцветает как неизведанная, бесконечно глубокая возможность! Если бы с помощью Божией мы осознали, что вступаем в этот день, чтобы совершать в нем служение христиан в силе и в славе, которые подразумеваются этим званием, как уважительно, как вдумчиво, с какой трепетной радостью, и с какой надеждой, и с какой ласковой любовью мы встречали бы постепенно разворачивающийся перед нами день! Из часа в час мы принимали бы его как дар Божий, каждое встающее перед нами обстоятельство мы принимали бы как от руки Божией, ни одна встреча не была бы случайна, каждый человек на нашем пути, каждое обращение к нам было бы призывом отозваться не так, как мы порой отзываемся только на человеческом уровне, а отозваться со всей глубиной того сокровенного сердца человека (1 Пет 3:4), в самых глубинах которого — все Царство Божие и Сам Бог. И на протяжении этого дня нас не оставляло бы благоговейное чувство, что мы идем через него вместе с Господом. Каждый миг мы оказывались бы в ситуациях, где требуется мудрость, — и нам пришлось бы просить о ней, где требуется сила, — и мы обращались бы к Господу за силой, где требуется прощение свыше, — потому что мы поступили неверно, или в ситуациях, которые вызывают в нас порыв благодарности, потому что, несмотря на нашу слепоту, нашу холодность, нам было дано поступить так, как мы ни за что не могли бы поступить только собственными силами. Примеров можно бы привести множество; ясно, о чем я говорю. И тогда мы поймем, что жизнь никогда не мешает нам молиться, никогда! — потому что жизнь и есть то живое вещество, куда мы бросаем живительную горсть дрожжей — нашу молитву, наше присутствие, в той мере, в какой мы сами пребываем в Боге и Бог в нас, или, по крайней мере, стремимся к Нему и Он снисходит к нам.

Очень часто мы могли бы так поступать, но нам мешают две вещи. Первое — то, что мы не привыкли к молитвенному усилию. Если не делать постоянно этого усилия, если мы не готовы постепенно делать все более неослабевающие усилия, все более постоянные, все более продолжительные, то через короткий срок наша духовная энергия, наша умственная энергия, наша способность собрать внимание, как и наша способность отзываться всем сердцем на возникающие перед нами события и людей, станет замирать. С другой стороны, в этом научении постоянной молитве, питаемой жизнью, надо действовать с трезвостью, которую нам заповедуют Отцы: надо продвигаться шаг за шагом, помнить, что наряду с подвигом усилия существует дисциплина отдыха, есть мудрое отношение к телу, к сознанию и к воле и что нельзя без перерыва и изо всех сил стремиться к одной цели.

Возможно, вы помните эпизод из жизни святого Иоанна Богослова. Рассказывается, что один охотник услышал, что возлюбленный ученик Христов живет в горах близ Эфеса, и отправился в путь, чтобы посетить его. Он дошел до поляны и увидел старого человека, который на четвереньках играл среди зеленой травы с цесаркой. Охотник подошел и спросил, слышал ли старик об Иоанне и где его найти. Старик ответил: «Это я». Охотник рассмеялся ему в лицо: «Ты-то Иоанн! Не может того быть! Он, написавший такие дивные послания, станет забавляться с птичкой!» И старец сказал ему в ответ: «Я вижу, что ты охотник. Когда ты идешь по лесу, разве ты все время держишь натянутый лук и стрелу наготове на случай, что внезапно увидишь зверя?» Охотник снова рассмеялся и сказал: «Я же знал, что ты ненормальный. Кто же так ходит по лесу? Если лук держать все время натянутым, тетива лопнет в тот момент, когда она мне понадобится!» — «Так и я, — ответил Иоанн. — Если бы я непрерывно напрягал все силы души и тела, то в момент, когда Бог приблизится, я надорвался бы от усилия, которое больше не могу выдержать». Надо уметь трезво, мудро давать себе отдых, необходимый для того, чтобы действовать со всем напором, всей силой — не только собственной, но и той, что нам дается благодатью свыше. Потому что благодать посылается нам в хрупкий сосуд нашего тела, в хрупкость нашего разума, нашего сердца, нашей воли.

Тут встают разнообразные трудности, в частности маловерие. Кто бы мы ни были, чем бы ни занимались, в нас часто возникает момент сомнения, недостаток глубокой веры. Мы говорим часто: «Заступническая молитва, просительная молитва — более низкий род молитвы. Молитва монаха, молитва христианина, который достиг какой-то зрелости, — молитва благодарения и хвалы». Разумеется, конечная цель и итог таков. После долгой жизни в духовном и телесном подвиге, когда мы настолько отрешились от всего, что готовы все принимать от руки Божией как драгоценный дар, остается только благодарить Его и петь Ему хвалу. Но достигли ли мы этого уровня? Разве не легче благодарить Господа или воспевать Его, особенно в моменты, когда наше сердце загорается от прикосновения благодати? Разве не легче благодарить Его или петь после, чем с верой просить об исполнении какого-то прошения? Очень часто люди, вполне способные воспевать и благодарить Господа, не способны совершить акт всецелой веры недвоящимся сердцем, неколеблющимся умом, волей, всецело устремленной к Нему, потому что закрадывается сомнение: «А вдруг Он не отзовется?» Не проще ли сказать: «Да будет воля Твоя!» И тогда все в порядке, потому что воля Божия будет исполнена в любом случае, и я останусь в пределах этой Божественной воли. И, однако, так часто, так постоянно от нас требуется другое, именно по отношению к деятельной жизни в том смысле, как это слово понимается на Западе, жизни, обращенной к ситуациям, которые вне нас. Болезнь поразила дорогого нам человека, голод поразил целую страну. Мы хотели бы обратиться к Богу за помощью, и очень часто мы трусливо просим этой помощи так, чтобы в случае любого исхода наша молитва могла быть отнесена к данной ситуации. Мы находим как выразиться, находим выход: в конечном итоге воля Божия совершится и мы будем удовлетворены, но проявили ли мы веру? Здесь проблема для всех тех, кто погружен в деятельность и верит в эффективность молитвы и эффективность «бездействия».

Если мы хотим действовать заодно с Богом, мало предоставить Ему действовать свободно, сказав: «Господи, в любом случае Ты сделаешь по-своему, так и поступай, я не буду Тебе мешать». Надо учиться различать волю Божию, надо войти в судьбы Божии, но помнить и то, что порой судьбы Божии бывают сокровенны. Вспомните хананеянку (Мк 7:24—30). Очевидность бросалась в глаза, поражала слух: ей дан отказ, и, однако, сила ее веры и духовная чуткость уловили что-то другое, и она сумела проявить настойчивость как бы вопреки воле Божией, на самом же деле в согласии с реальной волей Спасителя. Надо уметь глядеть, надо искать незримый след Божий. Господь действует, будто ткет ковер, только, как много раз указывалось, мы видим изнанку, лицевая сторона обращена к Богу. И проблема жизни, проблема того видения, которое приведет нашу молитву не в противоречие с волей Божией, а в гармонию с ней, состоит в том, чтобы суметь вглядеться достаточно долго в эту изнаночную сторону, чтобы прозреть ее лицевую сторону, то, каким образом Бог выстраивает историю, направляет жизнь, углубляет ситуацию, создает связи, и действовать не против Него, не независимо от Него, а вместе с Ним и дать Ему действовать, позволить Ему действовать с нами и в нас. Но в таком случае деятельность и созерцание неразрывно связаны, разве что мы признаем лишь десакрализованную деятельность, действие, в котором Бога нет, действие, ограниченное человеческим кругозором и опирающееся на наши, чисто человеческие, усилия. Но это не христианская деятельность и не христианская молитва. В сердцевине положения человека дела, который стремится, чтобы его деятельность была продолжением дела Божия, чтобы деятельность Церкви и его собственная, как живого члена всецелого Христа, чем является Церковь (Кол 1:24), была действием Христа, действием Бога Живого, словом Бога Живого, должно лежать такого рода созерцание, такой образ созерцания, который открывал бы нам подлинную волю Божию. Вне этого всякое наше действие будет случайным поступком.

Но в чем состоит это созерцание? Это постоянное, неизменное состояние христианина, где бы он ни находился, принадлежит ли он к монашескому созерцательному ордену или он простой мирянин, несущий двойную ответственность: он ответствен перед Богом и в силу этого всецело ответствен по отношению к тварному миру, миру людей и предметов. Это созерцание прежде всего — твердый, внимательный взгляд, ясное сознание, которое относится к предметам, к людям, к событиям, к их статичной реальности, как и к их динамике. Этот взгляд полностью погружается в то, что видит, это слух, напряженно готовый услышать все, что бы ни прозвучало извне. Чтобы достичь этого, необходим целый путь подвига, потому что для того, чтобы суметь увидеть и услышать, надо уметь отрываться от себя. Пока мы сосредоточены лишь на себе самих, мы видим в том, что нас окружает, либо только собственное отражение, либо в мутных или неспокойных водах нашего сознания видим отражение того, что вокруг нас. Чтобы услышать, надо уметь молчать; надо долго вглядываться, пока не убедишься в том, что видишь. Надо одновременно освободиться от себя и предаться Богу и предмету созерцания. Только тогда мы сможем видеть вещи в их объективной реальности. Только тогда мы сможем поставить главный вопрос: какова воля Божия в этой реальности, которая предстала нам? Нереальный мир, в котором мы все время находимся, создан нашим воображением, по лености ума, по эгоизму, потому что мы считаем себя центром вещей — в то время как мы настолько второстепенны! В этом нереальном мире Бог ничего не может сделать, просто потому что этот мир не существует. Ни в каком мире нереальности Бог не может действовать, но в мире реальном Он хозяин. И самая неприглядная, самая уродливая, самая отвратительная, самая чуждая Царства Божия данность может превратиться в Царство, при условии, что мы ей вернем ее реальность. Мираж невозможно преобразить, но грешник может стать святым. Мне кажется, очень важно стремиться к такого рода созерцанию, которое имеет всеобъемлющее значение, которое не связано ни с какой нашей ролью в жизни. Оно является просто внимательным, вдумчивым поиском через молитву, через молчание, через углубленное видение вещей так, как их видит Бог. Кто-то сказал, что молитва начинается тогда, когда говорит Бог. Вот цель, к которой мы должны устремляться. Такое созерцание — не исключительно христианское явление, оно принадлежит всем. Нет человеческого разума, который не был бы устремлен таким образом к внешней реальности. Разница между нами и атеистом — тем, кто верит лишь в то, что его окружает, и не видит в вещах никакой глубины вечности, безмерности, их взаимосвязи с Богом, — единственная разница та, что он наблюдает явления, а мы прислушиваемся к голосу Божию, который дает нам ключ к их пониманию. Это немного, но в этом все. Потому что, если мы таким образом приобретаем ум Христов (1 Кор 2:16), если мы под тем же неустаревающим руководством, как и апостолы, если нами руководит Святой Дух, Который подсказывает нам, куда идти, что сделать, что сказать или когда промолчать, мы просто-напросто занимаем свое положение христиан, вот и все.

Разумеется, в христианском опыте, воплощенном в жизнь, есть созерцательный аспект в техническом смысле слова, так называемое созерцательное монашество. Тут большая проблема. Созерцательное монашество подвергается большим нападкам, но так ли эти нападки несправедливы, как считают сами созерцательные ордена? Говорится о правдоподобии, убедительности (или неправдоподобии, неубедительности) того, что доносит до нас христианская жизнь, структуры и историческое положение Церкви. Было время, когда чувство созерцания, чувство священного, чувство Бога Живого, не только присутствующего, но трансцендентного, было очень сильно и христианское общество могло видеть, как некоторые его члены живут только созерцанием, созерцательной молитвой, молчанием, Божественным присутствием, и все это — часть делания всей Церкви. Не то теперь. Верующие в целом не всегда солидарны с этим стремлением к радикальному созерцанию, и нам следует посмотреть в лицо этой проблеме и искать ее разрешение, не только воспитывая христиан. Мы должны сами осознать, какую проблему мы для них создаем, проблему тем более трудную, что созерцательные ордена могут существовать лишь потому, что есть деятельные люди. Так или иначе, но посвятившие жизнь созерцанию живут милосердием тех, кто созерцанием не занимается. И когда подавляющее большинство, трудящееся в поте лица, совершенно не воспринимает, что данная группа является выразительницей их общей жизни, а не собственной ограниченной и частной жизни, ей отказывают в сочувствии и в поддержке. Мне кажется, это очень важно, потому что наш мир как будто очень легко принимает, например, созерцательную жизнь индийских аскетов. Он охотно соглашается с общественно бесполезной жизнью художника, он легко признает людей, которые выходят из общества, уходят от общей массы, — все это при условии, что эти люди готовы платить за свою отделенность. Например, аскеты-индусы убедительны тем, что ведут очень суровую жизнь в тех условиях, которые сами же и создали для себя. Христианские созерцательные ордена³⁰³ часто неубедительны, потому что хотят заниматься созерцанием, но также иметь пищу и тепло, крышу над головой и сад и еще множество вещей. И все это должны обеспечить люди, которые лишены удобства созерцательной жизни. В этом подлинная проблема для совести именно христиан, а не внешнего мира. Подумайте о тех обетах, часто иллюзорных, которые мы приносим. Мы оставляем семью, отца, мать, родных и создаем себе другую семью, гораздо более надежную, поскольку она не вымирает. Отцы, матери, братья, даже дети могут умереть прежде вас. Ваш орден умрет только после вас, разве что вы же его и разрушите. Мы даем обет нестяжания; разумеется, у нас нет личных доходов, но одного нам недостает: мы никогда не сталкиваемся с необеспеченностью, неуверенностью наемного рабочего. Потому что главная его проблема не в недостатке денег, неимении одежды, главное — радикальное отсутствие обеспеченности, в которой можешь оказаться, потому что не знаешь, что с тобой будет завтра. Я мог бы упомянуть еще многие черты созерцательной жизни, из которых станет ясно, что к такой жизни стремится больше людей, чем мы воображаем. Они понимают созерцание, часто живут им, молятся глубоко, слышат голос Бога Живого, следуют Его заповедям, они живут не только хлебом, но всяким словом Божиим (Мф 4:4), и им непонятно, почему целые человеческие группы, как бы «специалисты созерцания», не несут ответственности за свои обеты, — расплачиваются за них другие.

И наконец, я хотел бы обратить ваше внимание на еще другой аспект созерцания. Когда мы говорим о созерцании, мы склонны думать только о монахах или о тех, кто занимается созерцанием, принадлежа к нехристианским религиям. Мы недостаточно осознаем, насколько созерцание присутствует, развито в мире, среди людей, которые, оказавшись перед лицом современности, совершенно естественным образом ставят себе основоположные вопросы, не довольствуясь тем, что просто наблюдают ход событий, чтобы суметь справиться с проблемами. Посмотрите на современную молодежь, да и на людей постарше, даже тех, кто не является членом Церкви: с каким вниманием, с какой глубиной, с каким острым прозрением мысли порой они ищут. Они ставят себе вопросы о Боге, о человеке, об окружающем материальном мире. Иногда они обращаются к нам в надежде получить ответ, не просто штамп, лозунг, а исполненный жизни ответ на проблему, перед которой они стоят. Они умеют смотреть, слушать, умеют выделить самую суть ситуации, но чего они не умеют — связать их воедино, чем они не владеют — ключом, который позволил бы им расшифровать, прочесть безумие домостроительства Спасения, волю Божию, действующую, глубокую, всецелую волю Бога Живого, до конца ответственно участвующую в истории мира. Мы должны бы быть в состоянии дать этот ответ, но в такое ли созерцание мы погружены? Бог постоянно являет Себя в Ветхом и Новом Завете, но нас снова и снова могли бы поражать новые аспекты этого откровения. Достаточно ли мы внимательны к этому? В этом отношении русский опыт поучительный. До революции русские люди в большинстве своем знали Бога величественных соборов и «господствующей» Церкви. Когда они оказались лишены всего, когда в полной нищете у них остался только Бог, многие открыли для себя Бога, так сказать, подонков, Бога, Который принял на Себя — и не на время, а навсегда — полную, безграничную солидарность не только с теми, кто всего лишился, но и с теми, кто, по человеческому суждению, был бы выброшен из Царства Божия.

Этот Бог уязвимый, беззащитный, как будто побежденный и потому презираемый, этот Бог, Который не стыдится нас, потому что Сам стал одним из нас, и Которого мы можем не стыдиться, потому что в акте невероятной солидарности Он уподобился нам, — действительно ли мы знаем Его? Да, мы говорим о Нем, мы проповедуем Его, и, однако, мы все время пытаемся уклониться от этого Бога и снова ограничить Его рамками по-человечески величественной, организованной веры, религии, которая сочетается с понятиями земного величия, великолепия, красоты. Да, все это имеет свое место. Но какая беда, что по нашей вине этот Бог, столь близкий и понятный, остается недоступным для тысяч людей, для которых наши соборы и богослужение остаются непроницаемы. Сколько людей могли бы найти своего Бога, если бы мы Его не скрывали! И не только нищие, голодные, униженные в этом мире, но даже и те, к которым, как нам кажется, Бог даже не обращается. Неужели мы не видим эту невероятную солидарность с тем, кто потерял даже Бога, с тем, кто лишился Бога, когда Христос на кресте произнес: Боже Мой, Боже Мой! зачем Ты Меня оставил? (Мк 15:34). Есть ли хоть один безбожник, есть ли такие безбожники на земле, кто когда-либо измерил потерю Бога, отсутствие Бога, от которой умираешь, так, как это измерил Сын Человеческий и Сын Божий на кресте? Отдаем ли мы себе отчет, когда произносим слова апостольского Символа веры: «Сошедшего во ад», что этот ад — не место мучений христианского фольклора, что ад Ветхого Завета — это место, где Бога нет; и туда Он сошел к Своим братьям в акте солидарности, вслед за оставленностью на кресте. Как не подумать, что, если взглянуть, с одной стороны, на Христа и с другой — на окружающий нас мир, мы могли бы принести трепетную весть, лучезарную весть о Боге и о человеке, но также и о всем тварном мире на основании доступного нам уровня науки и технических знаний. Есть ли у нас богословие материи, какое мы могли бы противопоставить материализму? А ведь мы не вправе не иметь богословия материи, если мы не только говорим, что Сын Божий стал Сыном Человеческим, то есть что Он вошел в сердцевину истории, но и говорим, что Слово стало плотью (Ин 1:14), что Сам Бог соединился с материальностью этого мира! Мы должны видеть в Воплощении первое указание на это, а в Преображении — видение того, чем может стать материя, когда она пронизана Божественным присутствием. Ведь Евангелие говорит нам, что тело Христа, Его одежды, все, что Его окружало, просияло сиянием вечности (Мф 17:2). И в Вознесении Христос, облеченный плотью человеческой, то есть унося с Собой в сердцевину Божества материю этого мира, унес этот тварный мир в глубины Божества. Это всего лишь беглые указания, но разве этого не достаточно, чтобы создать богословие материи, которое поставило бы эти вопросы, пыталось их разрешить, было в состоянии выдвинуть свои требования к промышленности и технологии, изменить наш подход и устремления в том, что мы творим с этим миром. Ведь мы призваны одновременно обладать этим миром и служить ему. Мы должны обладать им, но с тем, чтобы вести его к полноте жизни в Боге, и в этом смысле созерцание никогда не прекращается. В этом проблема человека, узкого специалиста, проблема людей, которые требуют от нас ответа — и слышат лишь избитые общие места. Тут мы могли бы соединить деятельность и созерцание, то есть углубленное видение, просвещенное светом веры, исполненное чувством священного. Мы могли бы соединить деятельность и созерцание во всех областях, не только в частной, личной деятельности, но в движении, которое теперь охватило все человечество в целом. Сегодня в сердцевине проблемы человек. Человек — вот точка встречи верующего с неверующим, потому что, если прав был Маркс, когда говорил, что пролетариату Бог не нужен, потому что его бог — человек, мы тоже говорим, что наш Бог — Человек, Человек Иисус Христос (Рим 5:15) со всем, что следует из того, что Он воплотился, будучи Богом Самим.