Оптимизм — то, что отличает христианина

«Православие и современность»

Оптимизм — то, что отличает христианина

Сегодняшний наш собеседник — протоиерей Валентин Асмус, настоятель храма в честь Покрова Божией Матери в Красном Селе (Москва); ученый — магистр богословия, историк Церкви, патролог, византолог; доцент Московской Духовной Академии и семинарии; сын известного философа Валентина Фердинандовича Асмуса; отец девятерых детей.

+ + +

— Отец Валентин, прежде всего — о Вашем детстве и Вашем отце. Каким было его мировоззрение на самом деле? Вы пришли к священству в Православной Церкви — наследуя отцу, логически продолжая его духовный путь, или здесь присутствует противоречие? Какие нравственные уроки Вы получили от Ваших родителей?

— Трудно сказать в двух словах о мировоззрении философа, тем более что детские впечатления далеки от философии. На меня не могло не повлиять то, что отец читал нам Библию. Он водил нас в Кремль, только что открытый для публики. Все наше детство было наполнено ностальгическими рассказами о царской России: о Киеве и Константиновке, увы, поминаемой теперь в сводках военных новостей. Я очень легко воспринял тоску по «Эдему, в котором меня не было». Нынче у христиан в моде установка на бытие, как выражается реклама, «здесь и теперь». Но я бы сказал, что это установка скорее животного, нежели человека. Для меня живо и действенно то, что Библия говорит о событиях трехтысячелетней давности, то, что летописи повествуют о тысячелетней древности. Помня своих предков, молясь о них, мы формируем свою историческую память, запечатлевающую наши души. Воистину на историческом прошлом сияют отблески доисторического Эдема. И напротив, христианству глубоко присущи нелюбовь и недоверие к настоящему. Успокоенность в настоящем — признак угасания христианства.

Отец мой был в Киевском университете князя Владимира учеником В. В. Зеньковского, министра исповеданий в правительстве гетмана Скоропадского. Отец вспоминал о своем учителе с большим уважением и любовью. Он предполагал, что я буду, так или иначе, на службе Церкви, и ничего не имел против этого. Он был убежден, что только Церковь может возродить Россию. А когда в 1969-м мы с матерью и сестрой побывали в Псково-Печерском монастыре, где нас очень хорошо принял незабвенный архимандрит Алипий, с которым мать уже была знакома, и с восторгом рассказывали отцу о монастыре, он вдруг с глубочайшей тоской сказал: «Боже, неужели где-то еще есть нормальная жизнь?!». Он в детстве любил киевские монастыри, но он любил и многое другое в тогдашней жизни; теперь же монастырь на границе германского мира предстал ему как чудом сохранившийся островок старой России.

Главный урок родителей — глубочайшая неприязнь к большевизму.

— Расскажите немного о круге общения Ваших родителей. В него ведь входили и Борис Пастернак, и Корней Иванович Чуковский… Кто из людей, окружавших Вашего отца, приходивших в ваш дом, оказал на Вас наиболее заметное влияние?

— Пастернак наш дом не посещал; но отец бывал у него почти каждую неделю. Я не видел его ни разу и только однажды говорил с ним по телефону. Чуковского я в раннем детстве никогда не видел, а книги его были нам запрещены, как и Маяковский: мама считала первого автором «жестоких» книжек (Бармалей и т. п.), а второго — площадным грубияном. Лишь в школьные годы родители водили меня к Чуковскому, а сам он заходил по соседству в наш переделкинский домик. Я очень любил моего крестного, Григория Константиновича Рыбина, школьного учителя и художника-дилетанта. Они с отцом играли дуэтом: он на скрипке, отец — на рояле. Григорий Константинович был верующий человек и жил недалеко от Елоховского собора. Он умер, когда мне было десять лет, и это была первая смерть, сознательно пережитая мною. У нас бывали Нейгаузы, Генрих Густавович и Сильвия Федоровна. Она была человеком глубокой духовной жизни, общалась с протоиереем Всеволодом Шпиллером и впоследствии меня с ним познакомила. В соседнем с нами доме жила Мария Сергеевна Петровых, большой поэт. Она в родстве со священномучеником Иосифом, митрополитом Петроградским. Еще в 1960‑х годах я познакомился с Сергеем Сергеевичем Аверинцевым, которого отец пригласил к нам в гости.

— Почему Вы выбрали классическую филологию? Что в ней было наиболее интересно и близко Вам?

— Поначалу я не увлекался античностью. Классическую филологию я выбрал сознательно как ключ к богатствам греческой и латинской патристики. Но обучение привело меня к тому, что я оценил и даже полюбил античную литературу и философию и как таковые, и как важный компонент христианской средневековой культуры.

— Как пришло решение о принятии священного сана?

— Слава Богу, я никогда не принимал решения о рукоположении. Как говорил один епископ, кто считает себя достойным, тот — безумец. Не считая себя достойным, я и не мог стремиться к этому, хотя мечтания о священстве меня посещали уже в семилетнем возрасте. Меня благословил на принятие сана мой духовник отец Всеволод Шпиллер. Поначалу он думал, что мне дозволят принять сан, минуя духовные школы. Когда это оказалось невозможным, он благословил меня поступить в Московские духовные школы — в качестве преподавателя. Это стало возможным именно благодаря моему диплому филолога-классика: поначалу я преподавал языки — латынь, французский, греческий, старо­ и церковнославянский.

— Во диаконы Вас рукоположил архиепископ Владимир (Сабодан), будущий Блаженнейший митрополит Киевский и всея Украины; расскажите немного о нем. Что дало Вам общение с ним?

— Мое поступление в МДАиС оказалось возможным благодаря именно ему — приснопамятному Блаженнейшему митрополиту Владимиру, на тот момент архиепископу Дмитровскому, Ректору МДАиС. В то время (конец 1970‑х) не могло быть и речи об открытии новых духовных школ. Но Церковь смогла добиться увеличения числа учащихся в школах уже существующих. Класс семинарии делился на два, а потом и на три и даже на четыре параллельные группы. Владыка Владимир стремился также к улучшению качества преподавания, принимая в число преподавателей людей с высшим светским образованием. Кто жил в то время, тот понимает, каких усилий стоило преодолевать при этом большевицкие препоны. Владыка был одаренный человек. В библиотеке МДА хранится несколько машинописных сборников его стихов. Он относился к своим подчиненным — и студентам, и преподавателям — с отеческой любовью, всегда старался помочь. Его любили и к нему тянулись. Он не прятался в кабинете под охраной штата секретарей. Дверь кабинета была распахнута, а если он сидел за столом один, работая с бумагами, любой мог войти и обратиться к нему. Если у него был посетитель, нужно было просто подождать своей очереди у распахнутой двери. Вынужденный уход архиепископа Владимира из Академии для многих стал трудным событием. Владыка долгие годы помнил тех, над коими он начальствовал в Московских духовных школах. Подписывая в 2010‑м указ о моем награждении украинским церковным орденом святителя Феодосия Черниговского, он сказал: «А ведь отец Валентин почитал царскую семью еще при Советах, когда никто из нас об этом не думал».

— Расскажите, пожалуйста, о Вашем духовнике — отце Всеволоде Шпиллере. Чему он научил Вас как христианина и в чем его пример, его уроки помогают Вам теперь как пастырю?

— Про отца Всеволода Шпиллера один старец сказал, что это «великий священник». Прежде всего — пастырь. Мне рассказывали, как он посетил старого священника, который после десятилетий героического и трагического служения в подсоветском церковном подполье впал в тяжелый душевный упадок. Священник встретил отца Всеволода угрюмо-неприветливо: «Что Вам нужно от старого попа?». На это отец Всеволод твердо и строго сказал: «Вы не поп, Вы — светильник Церкви!». В душе старца произошло чудесное изменение, он «оттаял» и избавился от мучившего его уныния. Эта встреча имела значение и для паствы старца, которая вернулась к церковному общению. В отце Всеволоде была не только любовь к пасомым, но и уважение к личности каждого, к его свободе. Ему было чуждо французское католическое именование духовника «руководителем совести». Скорее, он хотел пробудить собственную совесть пасомых, чтобы они лично предстояли Богу, а духовник при этом был помощником, а не диктатором. Все внешнее, законническое, фарисейское было ему как нельзя более чуждо. С ним было легко, и к нему тянулись самые разные люди — и православные и инославные, и верующие и неверующие. Один психиатр-атеист сказал мне: «Для меня как для врача лучший союзник — священник», имея в виду не священника вообще, а именно отца Всеволода.

— Не так давно мне пришлось разговаривать с молодым священником; о том, что принял сан, он вроде бы не жалеет, но в то же время тихо входит в шок от наваливающихся тягот и искушений. Ему просто страшно — «Выдержу ли, не сломаюсь ли, что со мной будет?». Что бы Вы сказали этому человеку? Что было самым тяжким испытанием для Вас на Вашем священническом пути?

— Священство должны принимать те, кто чувствует призвание служить Богу и народу Божию. Это последнее невероятно трудно и возможно только для того, кто все время слышит: паси овцы Моя (Ин. 21, 16). Кто зачислился в клир, подал прошение о диаконской хиротонии, должен жить по послушанию, согласно принципу «ничего не искать и ни от чего не отказываться». «Безмятежна» жизнь тех восточных священников, которые еще не имеют права исповедовать и освящают народ Божий другими Таинствами. Пастырская сторона священства проявляется у них только в проповеди. В России же исповедуют все священники (кроме разве что монастырей, где иеромонахи исповедуют только по благословению игумена). Но для меня самым тяжким испытанием явилось настоятельство. «Право управления» — тоже один из аспектов священства (не только у епископов, но и у пресвитеров). Но моя беда в том, что у меня нет никакого вкуса к администрированию.

— В одной из своих статей Вы приводите слова Патриарха Алексия I: «Церковь — Тело Христово, всегда ломимое, распинаемое, кровоточащее и всегда животворящее». А что они означали и означают лично для Вас, как Вы переживаете эту «ломимость», страдательность?

— Эти слова — гениально точное выражение внешней беззащитности Церкви в истории: одна антихристианская сила сменяет другую, и все они терзают Corpus Christianorum — синагога, язычники, ислам, антихристианские революции, коммунизм, нацизм, американизм… Даже «миролюбивые» индусы относятся к христианству все более нетерпимо. Церковь истекает кровью, умирает, но и воскресает. На наших глазах произошло возрождение Русской Церкви, которая сегодня животворит несравненно больше людей, чем 30 лет назад.

— Читая Ваши размышления об исповеди и Причащении Святых Таин, я предположила, что Вам удается разумно и гибко сочетать необходимую пастырскую строгость с любовью, с тем самым не изжену вон (Ин. 6, 37). А на чем Вы основываетесь?

— Современный историк, наученный не доверять всему, что в церковной области сделал Петр Великий, прочитав в Духовном Регламенте требование ежегодного Причащения, почти наверняка подумает: «Какое понижение духовной планки!». И будет неправ, сравнивая это требование или с современной практикой, или с идеалом шмемановской идеологии, который преподносится как «практика древней Церкви». Не углубляясь в историю, скажем, что от подобных идеалов Россия допетровская была как нельзя более далека. Существовали обширные области, где вообще не причащались и не венчались, откладывая покаяние на предсмертный час. И тщетно боролся с этим злом отец Петра Первого, государь Алексей Михайлович, своими указами. А люди благочестивые жили по средневековым нормам, то есть тот же один раз в году. И это началось очень давно. Уже в конце IV века святитель Амвросий Медиоланский обличал тех, кто «ежедневный хлеб превратил в ежегодный». А на Востоке его современник святитель Иоанн Златоуст также жаловался, что некоторые причащаются всего один раз в году. Так что Петр I не снижал, но повышал «планку», учитывая, что многие не причащались вообще. А если мы откроем Регламент, мы там прочитаем: «хотя бы и часто, но не меньше одного раза в год». Средневековую практику можно оправдывать особым строем жизни христианского государства, где народ воспитывался богослужением, проповедью, паломничествами. Большие территории были отведены монастырям, и их влияние на народное благочестие было огромно. И в наше время некоторые ссылаются на пример преподобной Марии Египетской, которая стала великой святой, причастившись всего два раза в жизни. Но — то была великая святая. И то была средневековая палестинская пустыня, а не какой-нибудь город «постхристианского» мира. Мы же, для духовного выживания, нуждаемся в частом Причащении, что еще в начале ХVIII века почувствовал составитель Духовного Регламента.

У человека, желающего причаститься, могут вставать на пути препятствия двоякого рода. С одной стороны, препятствия канонические: длящееся блудное сожительство, непримиримая вражда, принципиальная нераскаянность в тех или иных грехах… С другой стороны, препятствия более узкого объема, чисто дисциплинарные: не постился, не прочитал правила и т. д. К первого рода препятствиям мы должны относиться самым серьезным образом, разумеется в рамках того, что Церковь предписывает сегодня: если Церковь не считает брак невенчанный, но признанный государством, «блудным сожительством» (см. Основы социальной концепции…), то и мы не должны отказывать таковым супругам в Причащении. Напротив, в случаях чисто дисциплинарных препятствий возможны и даже желательны диспенсации самых разных уровней, конечно, для помощи немощным, а не для потакания нерадивым. Считая самым большим, эпохальным свершением церковной жизни восстановление практики частого Причащения (это началось на нашей памяти, на грани 1960−1970‑х гг.), радуясь, что наше Священноначалие поддерживает это возрождение, я понимаю, как это понимают и многие другие, включая суперконсервативных Афонских старцев, что нельзя предъявлять одни и те же требования к людям, причащающимся один раз в год и один раз в неделю. Отчего бы первым не попоститься целую неделю, тем более что традиционно они причащаются Великим постом? Но вторые не могут и, по Церковному Уставу, не должны поститься круглый год! 66‑е правило VI Вселенского Собора рекомендует всем верным ежедневное Причащение на Светлой седмице, когда пост был бы уставным нонсенсом. Каждый священнослужитель чувствует укоры совести, потому что нас если не Устав, то во всяком случае всеобдержный обычай освобождает от обязанности поститься перед Причащением, а мирянам мы должны внушать, по «старым», то есть ХIХ века, книгам, что они должны поститься целую неделю! Конечно, новая практика требует новых принципов подготовки. Даже на Афоне в наши дни причащающимся рекомендуется поститься только накануне вечером! У нас многие считают, что для часто причащающегося христианина достаточно соблюдать посты, установленные для всех вообще (среды и пятницы и т. д.). Некоторые требуют поститься в субботу тем, кто причащается в воскресенье. Но это создает проблему: мы знаем, сколько тонн чернил ушло в свое время на полемику против латинского поста в субботу. А теперь мы фактически вводим этот пост для тех, кто приобщается ежевоскресно. Некоторые вместо поста предписывают «не есть мяса». Но это тоже пост, только «католический», ослабленный!

Что же до чисто духовной подготовки к Причащению, это предмет индивидуального душепопечения, плохо поддающийся абстрактным, априорным обобщениям и формулировкам.

— С огромным интересом прочитала Вашу статью «Принципы богословского подхода к истории», особенно заключительную ее часть, где Вы говорите о судьбе России, о «Втором крещении Руси»: «Это воочию доказывает, что и милость Божия к роду человеческому не оскудела, и человек не утратил окончательно способности откликаться на Благую Весть с Небес. При всех трудностях, при всех грозных опасностях, нависших над христианским миром, человеческая история, может быть, еще не завершилась».

Но ведь многие не разделят Вашего христианского оптимизма. Вы убеждены, что мы наблюдаем — не что-то внешнее или локальное, но именно духовное возрождение нации? Что за этим духовным возрождением может последовать возрождение России как государства?

— Оптимизм — то, что отличает христианина от нехристианина. Оптимизмом отмечены те, кто верует во всеблагость Божию. Это эсхатологический оптимизм, не зависящий от превратностей истории. А судьбы России — совсем другая тема. То, что происходит на территории бывшей Российской империи последние 25 лет, — не «что-то внешнее и локальное». Открытие тысяч приходов и сотен монастырей — уникально в мировом измерении. Но это только начало. Верующие еще не составляют той «критической массы», которая могла бы определить состояние народа в целом и действенно влиять на государство.

— Перевод вопроса в конкретную плоскость: есть ли, с Вашей точки зрения, основания полагать, что по нашим улицам никогда не пройдут гей-парады?

— Если духовная эволюция нашего общества и впредь будет благоприятной, есть основания надеяться, что гей­парады по нашим улицам действительно никогда не пройдут.

Но ведь есть и другие индикаторы нравственного здоровья нации. Очень важно было бы уничтожить сатанинский дар Ленина — право женщины убивать своего ребенка. Но при нынешнем состоянии нашего общества сделать это очень трудно. И здесь встает общий вопрос, совсем трудный — о демократии. Демократия несовместима с духовно-нравственным здоровьем. Исходя из греховной поврежденности человеческого естества, власть большинства означает власть греховных страстей и бесовских внушений. Демократия распяла Христа. «Распни Его» — универсальный лозунг демократии, покушающейся не только на Бога, но и на все, что причастно Божьему величию, Божьей правде и чистоте. Демократия убила Сократа. Демократия уничтожила лучшее государство в мире — Российскую империю. Демократия приводила к власти всяких гитлеров.

Было бы утопией мечтать, что наш народ сразу избавится от главных своих грехов. Но он должен осознать их и пожелать от них избавиться. Только тогда он сможет согласиться с властью, которая поведет его ко благу, а не будет потакать его грехам. А иначе даже самая хорошая власть падет, если ее духовный уровень много выше уровня народа.

— Размышляя о России, насколько Вы как византолог ориентируетесь на византийские уроки?

— К византийским урокам я обращаюсь постоянно. В отношении русской истории главный «урок» — предательство Запада. IV крестовый поход был посвящен завоеванию, порабощению и разграблению Византии. А когда в 1453 году Царьград должен был окончательно пасть под ударами турок, лишь горстка западных воинов защищала стены Константинополя, разрушаемые мощнейшей пушкой, изготовленной для турок венгерским инженером. Лишь потом, когда турки хлынули в Европу и неоднократно осаждали Вену, Европа могла понять свою недальновидность…

— Ваши взгляды достаточно радикальны: мир однополярен, полюс — зло. Но вот, все говорят и пишут о том, что мир снова становится биполярным. Второй полюс — это добро?

— На Земле нет ни абсолютного зла, ни, увы, и абсолютного добра. Наибольшее зло — в США и их сателлитах. Это, конечно, не значит, что те, кто так или иначе противостоит «планетарху» — Россия, Индия, Китай, — тем самым превращаются в полюс добра. Вообще, понятие добра не должно чрезмерно политизироваться. Иначе мы впадаем в «готтентотскую мораль», которой верна Америка. Согласно этому хрестоматийному образу, «добро — если я граблю и убиваю своих врагов; зло — если они то же делают со мной». Если какие-то страны защищают свою независимость от американских грабителей, это еще не значит, что они сами по себе безупречны. Но для выживания христианства необходима независимость от Америки, которая агрессивно навязывает миру свое зло, вроде всяких «прав меньшинств». При этом внутри обществ, законно защищающих от Америки свой суверенитет, может формироваться, как это происходит в России, ядро духовного противостояния американизму.

— Расскажите, пожалуйста, о своей супруге и семье. Девять детей — это не страшно? Не слишком тяжело? Вы всегда были уверены, что у вас хватит сил их поднять? Как сложились судьбы детей?

— У нас с покойной женой было полное единомыслие. Мы были рады нашим детям, как гражданам Царства Небесного и царства земного, как нашему утешению и опоре. Инна была прекраснейшей, самой самоотверженной матерью, с огромным чувством долга. Мы никогда не претендовали на то, что у нас «хватит сил», но всегда надеялись на Бога. Все наши дети — в Церкви. Старший сын — священник, младший — певчий. Старшая дочь пишет иконы. Все наши дети, кроме двух дочерей­-монахинь, создали семьи и воспитывают детей.

+ + +

Валентин Фердинандович Асмус — философ, историк античной и новой философии, знаток философии Иммануила Канта, эстетик и историк эстетики, логик, литературовед. Родился в 1894 году в Киеве, по отцу происходил из обрусевших немцев. Окончил отделения философии и русской словесности историко-филологического факультета Киевского университета. В 1919 году, когда Киев заняли белые, выступил с резкой антибольшевистской статьей «О великом пленении русской культуры». Уже при советской власти преподавал философию и эстетику. Изучал марксизм. В конце 20‑х годов переехал в Москву, где опубликовал ряд работ, связанных с историей диалектики, философией Спинозы, Канта, Гегеля, Фихте, Шеллинга. В 1931 году, после выхода постановления ЦК ВКП (б) о журнале «Под знаменем марксизма» оказался в числе тех, кого обвинили в «меньшевиствующем идеализме». Продолжал изучение марксизма, в 1933 году издал книгу «Маркс и буржуазный историзм», которая также подверглась резкой критике «слева», то есть со стороны коммунистических ортодоксов. Сотрудничал с Николаем Бухариным; после легендарного процесса над Бухариным, Рыковым и другими оказался на грани ареста (в одной из тогдашних публикаций его назвали «тенью Бухарина»).

В 40-х годах Валентин Фердинандович Асмус работал как историк и теоретик эстетики, литературовед. Перечень вышедших в те годы работ дает представление о круге его исследовательских интересов: «Гете в „Разговорах“ Эккермана», «Философия и эстетика русского символизма», «Чтение как труд и творчество», «Круг идей Лермонтова», «Шиллер об отчуждении в культуре XVIII века», «Мировоззрение Толстого». Тогда же Валентин Фердинандович участвует в создании многотомной «Истории философии», которая вызывает недовольство в высших партийных кругах: Асмуса наряду с коллегами называют главным виновником «политически неверного» изображения в этом труде немецких философов‑идеалистов. В конце 40-х годов Асмус работает в области логики, в 1947 году издает труд «Логика», в 1956 году участвует в коллективном создании учебника по этой философской дисциплине. В 50−60-х годах выходят монографии Валентина Асмуса «Декарт», «Платон», «Проблема интуиции в философии и математике», учебное пособие «Античная философия».

В 1960 году Валентин Фердинандович выступает на похоронах своего друга — поэта Бориса Пастернака, крайне нелюбимого тогдашней властью и подвергавшегося моральной травле за «предательское» издание романа «Доктор Живаго» за рубежом. По свидетельству доктора философских наук А. Гулыги, в речи Асмуса были такие слова: «До тех пор, пока будет существовать русская речь, имя Пастернака останется ее украшением». «Руководящие профессора философского факультета МГУ на заседании Ученого совета устроили агрессивную проработку недавнему оратору за то, что он в своей речи не осудил покойного клеветника на советскую действительность, — вспоминает коллега Асмуса, профессор философского факультета МГУ В. Соколов. — Прорабатываемый не посыпал свою голову пеплом, умело защищался, но, имея богатый опыт прошлых проработок, решил было покинуть философский факультет МГУ. <…> Однако времена все же изменились, „высшие инстанции“ не поддержали проработчиков, и все сделали вид, что Асмуса никто не трогал» (Вопросы философии. 1995. № 1).

Умер Валентин Фердинандович 4 июня 1975 года в Переделкине и был похоронен на местном кладбище. Посмертно, уже в постсоветское время, был напечатан труд В. Ф. Асмуса «Владимир Соловьев».

В процитированной выше публикации журнала «Вопросы философии» (1995. № 1), посвященной 100‑летию со дня рождения Валентина Асмуса, говорится: «В. Ф. Асмус жил в трудные, мрачные годы нашей культуры, но он сумел сохранить и пронести через всю свою жизнь и передать последующим поколениям любовь к подлинной философии, исследовательскую устремленность и установку на объективное осмысление историко-философского процесса в Германии, Франции и России. В. Ф. Асмус одним из первых обратился к исследованию философской и эстетической мысли России рубежа XIX и XX веков. В памяти многих людей В. Ф. Асмус сохранился как образец точного и тонкого исследователя, как пример чуткого и доброго педагога».

«Он был учителем с большой буквы и весь отдавался этой деятельности, не жалея для нее своего времени, которое он, между прочим, очень ценил. <…> он был не просто замечательным профессором, прекрасным лектором, но и творческим мыслителем, самостоятельно развивавшим философию», — пишет академик Т. Ойзерман.

Воспоминания философа З. Каменского: «Мне редко приходилось встречать человека, в характере которого так счастливо бы сочетались поистине олимпийское спокойствие, интеллигентность и, что особенно его отличало, — доброта. Одной из черт его характера была чрезвычайная щепетильность в отношениях с людьми. <…> В самом стиле его научных работ нетрудно заметить проявление его олимпийского величавого спокойствия. <…> Его нередко упрекали — особенно в 20−30‑е годы — в объективизме, то есть в том, что он не дает на каждом шагу оценок, особенно социально-классовых, и т. п. В те времена его стилю противопоставляли так называемую партийную ангажированность. Да и в наше время нередко стремятся использовать историю философии ради изложения авторских взглядов, а не идей того или иного мыслителя. Такого рода авторы зачастую сами не понимают того, что говорят, и создают видимость не всем доступной глубины, хотя являются голыми королями. Подобного самовлюбленного обмана себя и других В. Ф. Асмус никогда не допускал. То, что кажется в его работах „простым“ изложением, является плодом долгого, мучительного, пристального анализа огромного материала. Понять это может лишь тот, кто смог глубоко постичь суть исследуемого мыслителя. Таким В. Ф. Асмус был в жизни, в научном творчестве. Таким он и останется в памяти и сердцах тех, кто имел счастье встретить его на своем жизненном пути».

Профессор В. Смирнов: «Я как-то удивился такой разносторонности Валентина Фердинандовича. Он заметил, что в наше время нельзя быть специалистом в одной области. Если нет возможности честно работать в истории философии, можно перейти в эстетику, логику. Главное — не говорить и не писать то, за что впоследствии будет стыдно».

Журнал «Православие и современность» № 32 (48)

Беседовала Марина Бирюкова

http://www.eparhia-saratov.ru/Articles/optimizm-to-chto-otlichaet-khristianina